Что касается меня, то мне оставалось исполнить долг совести. Я принимал участие в экспедиции, которая привела Дэвида на корабль, и совесть беспрестанно терзала меня с тех пор, как я увидел, что это добром не кончится. Я пошел в кубрик и велел отпереть тюрьму, в которой заключен был Дэвид. Он сидел на колоде, облокотившись на колена, на ногах и руках у него были кандалы. Услышав стук двери, он поднял голову, но лампа стояла таким образом, что лицо мое было в тени, и он сначала не узнал меня.

– Это я, Дэвид, – сказал я. – Ты знаешь, что я был отчасти причиной твоего несчастия: мне хотелось сказать тебе еще раз, как я об этом сожалею.

– Да, я знаю, мистер Джон, – сказал Дэвид, вставая, – вы всегда были добры ко мне: вы вывели меня однажды из этой самой тюрьмы и предоставили мне случай увидеть еще раз Англию, вы просили обо мне, когда мистер Борк сек меня: прости его, Господи, как я его прощаю.

– Так ты знаешь, что решил суд?

– Да, ваше благородие, мне сейчас прочли приговор. Ведь завтра в полдень?

– Садись же, Дэвид, – сказал я, чтобы увернуться от этого вопроса, – тебе надо отдохнуть.

– Да, мистер Джон, пора мне отдохнуть, и, слава богу, скоро я буду отдыхать так, что никто уже не потревожит.

Пользуясь этим, я стал говорить ему о покаянии, о будущей жизни, где он снова увидится с женой и детьми.

– Но… я совершил преступление, – сказал боязливо Дэвид.

– Раскаиваешься ли ты в этом?

– Постараюсь, постараюсь раскаяться, мистер Джон, но я еще не довольно близок к смерти, чтобы забыть свою ненависть. Послушайте, мистер Джон, я надеюсь, что у меня достанет на это силы, но, если бы не достало, скажите, не может ли служить искуплением позорная смерть моя?

– Да, перед людьми, но не перед Богом.

– Хорошо, так я постараюсь, всеми силами постараюсь простить ему, не смерть мою, – Богу известно, что я простил его в этом, – но позор жены моей, нищенство моих детей. Да, я постараюсь, я надеюсь, что прощу ему и это.

В это время ключ в замке снова повернулся, дверь отворилась, и вошел капитан с матросом, который служил тюремщиком.

– Кто же это здесь? – спросил капитан, стараясь рассмотреть меня.

– Я, мистер Стенбау, – вскричал я с радостью, ожидая всего от этого неожиданного посещения. – Я пришел в последний раз проститься с Дэвидом.

С минуту продолжалось молчание, капитан посматривал то на меня, то на Дэвида, который стоял перед ним с мрачным, но почтительным видом. Наконец он сказал:

– Дэвид, я пришел просить у тебя прощения, как человек, в том, что осудил тебя как судья, но я должен, непременно должен был сделать это.

– Я знаю, что меня ожидает, капитан. Смерть за смерть.

– Дэвид, – сказал капитан торжественным и печальным голосом, – поверь мне, преступление всегда преступление перед Богом, виновный может укрыться от правосудия людского, но не укроется от правосудия Небесного. Скажи же мне, Дэвид, скажи, как перед Богом: мог ли я поступить иначе?

– Да, да, – вскричал Дэвид, – вы могли поступить иначе, вы могли быть безжалостны ко мне, как мистер Борк, – и я бы умер в отчаянии, проклиная все на свете, я бы думал, что на земле нет сердца сострадательного, а вы, капитан, вы сделали для меня все, что только могли сделать. Заметив мое горе, вы прислали мистера Джона сказать, что отпустите меня, как только мы вернемся в Англию, когда вы принуждены были наказать меня, хотя и знали, что я не виноват, вы на сколько могли смягчили наказание, а когда должны были приговорить меня к смертной казни, вы пришли ко мне в тюрьму, капитан, вы утешили меня своим состраданием. Да, капитан, вы сделали для меня все, что могли, даже, может быть, больше, чем должны были бы. Ваши милости придают мне смелость представить вам последнюю просьбу мою.

– Говори, говори, что ты хочешь, – сказал капитан, протягивая к Дэвиду дрожащие свои руки.

– Дети мои, капитан! – вскричал Дэвид, бросаясь к ногам почтенного старца. – Дети мои… они выйдут из богадельни и принуждены будут просить милостыню…

– Они будут моими детьми, – сказал Стенбау, прерывая его. – Не бойся за них, я постараюсь, чтобы они простили меня за то, что я отнял у них отца, как ты прощаешь меня за то, что я отнял у тебя детей. Жены твоей я тоже не забуду, вернувшись в Англию, я буду просить за нее короля и надеюсь, что за мою верную сорокалетнюю службу он не откажет мне.

– Благодарю, благодарю вас, капитан, – отвечал Дэвид, рыдая. – О, теперь, клянусь вам, теперь я не боюсь больше смерти!.. Я даже благословляю ее, потому что она доставляет жене и детям моим такого благородного покровителя. Ох, теперь, капитан, благодаря вам душа моя исполнена христианских чувств!.. Любовь моя усилилась, ненависть погасла: теперь я хотел бы видеть Борка между вами и мистером Джоном, и, клянусь вам, я поцеловал бы руку, которая меня губит.

– Теперь скажи мне, Дэвид, не могу ли я еще чего-нибудь для тебя сделать?

– Эти кандалы ужасно тяготят меня, капитан: я боюсь, что они не дадут мне спать, а мне нужно соснуть, чтобы не обессилеть завтра. Я бы хотел умереть с твердостью перед людьми, которые привыкли видеть смерть.

– Я велю сейчас снять их с тебя. Не нужно ли тебе еще что-нибудь?

– Есть ли здесь пастор?

– Я сейчас пришлю его к тебе.

– Боб просит позволения прийти сюда и переночевать с ним, капитан, – сказал я.

– Боб может прийти и оставаться здесь, сколько хочет.

– Вы осыпаете меня милостями, капитан, – сказал Дэвид. – Сегодня я благодарю вас за это на земле, а завтра буду молиться за вас на небе.

Больше мы с капитаном не могли выдержать. Мы постучали у дверей, тюремщик отворил, и мы ушли. Стенбау приказал, чтобы все, о чем просит Дэвид, было немедленно исполнено. Боб стоял в таком месте, где мы непременно должны были проходить. Ему хотелось поскорее узнать, согласен ли капитан на его желание. Я сказал ему, что он может идти к Дэвиду, что им принесут в тюрьму две порции ужина, вина и грога. Тут он так неожиданно и стремительно схватил и поцеловал мою руку, что я уже не успел ее вырвать.

Я должен был идти на вахту в четыре часа и, следовательно, оставался на палубе до двух часов утра, все это время я не видел Боба и догадался, что он сидит с Дэвидом. В два часа я сменился, но вместо своей комнаты пошел к тюрьме, узнать, все ли приказания капитана исполнены. Все было сделано: кандалы сняты, пастор пробыл у Дэвида до часу и ушел тогда уже, когда тот упрашивал его отдохнуть. Дэвид и Боб остались одни, я приложил ухо к двери, чтобы послушать, спят ли они, но они еще не ложились, и Боб утешал своего друга, как мог.

– Ведь это еще не бог знает что! – говорил Боб. – Минутное дело: затянуть галстук потуже – и конец. Случалось ли тебе когда-нибудь давиться? Ну вот, точнехонько. Я видел однажды, как повесили тридцать человек бразильских пиратов, в полчаса все было готово: так ведь это приходится по минуте на человека. Тебя еще скорее отправят, теперь мы все тут будем, а тогда кто там, кто тут, дела-то было вволю.

– Да мне страшно не то, когда уже придется умереть, а приготовленья-то! – сказал Дэвид довольно твердым голосом.

– Приготовленья, Дэвид, да ведь это между своими. Не то, как если бы повесили на земле, хотя бы за воровство. О, тогда дело бы другое: там бы пришлось возиться с палачом и его помощниками, а это, брат, не весело, да притом на тебя стали бы глядеть чужие и толковать бы, мол, дескать, стыдно, что мужчина не сумел прокормиться своими руками. А здесь дело другое: каждый о тебе пожалеет, Дэвид, и если бы можно было сложиться, отдать по месяцу жизни с человека, чтобы вышла тебе целая жизнь, так уж, верно, ни один матрос не отказался бы от складчины, а офицеры, пожалуй, положили бы по два.

– Ну, уже как быть, так и быть. Но после-то, кто похоронит мое грешное тело?

– Кто? А я-то на что? – сказал Боб, пыхтя, как кит. – Уж у меня никто пальцем до тебя не дотронется, я тебя зашью в койку чистенько, любой пикадильской швее на зависть. Потом привяжу тебе к ногам мешок с песком, побольше, чтобы ты разом нырнул ко дну, а там у тебя, Дэвид, будет могила знатная, настоящая матросская, небось не тесно, как в сосновом гробу. Когда-нибудь и я к тебе попаду. Я уж непременно умру на корабле, как добрый матрос, а не на постели, как какой-нибудь нищий в богадельне. Будь уж спокоен, все будет справлено как следует.