Я написал также лорду Байрону, поблагодарил его за дружеское расположение ко мне и просил похлопотать за меня в адмиралтействе, если ему случится быть в Англии. Он знал Борка. Я отдал Моисею письма к лорду Байрону, к капитану Стенбау и к батюшке, велел свезти их утром на корабль и сказать, где лежит тело Борка.

Потом мы закутались в плащи и пошли к Галатской Башне.

Лодка была на месте, и мы сразу же пустились в путь, потому что неаполитанский корабль, на который мы ехали, стоял в Халкедонском Порту близ Фанарикьоя, и потому нам надо было пройти канал диагонально во всю ширину его. К счастью, матросы оказались добрыми гребцами, поэтому мы легко миновали Золотой Рог и обогнули Серальский мыс.

Ночь была светлая, и море не колыхалось. Посреди пролива, чуть впереди Леандровой Башни, стоял наш прекрасный корабль: мачты, штанги, даже малейшие веревки его вырисовывались на светлом круге, образовавшемся вокруг луны. Сердце у меня сжалось. «Трезубец» был вторым моим отечеством, из всего света мне дороги были только Уильямс-Хауз и «Трезубец», после батюшки и матушки, которые жили в Уильямс-Хаузе, я любил больше всего многих из тех, которые оставались теперь на «Трезубце». Там оставил я капитана Стенбау, доброго и почтенного старика, которого уважал, как отца, оставил Джеймса, искренняя и благородная дружба которого ни на минуту не менялась, оставил Боба, настоящего матроса с редким сердцем под грубой оболочкой, я жалел даже и о самом корабле. По мере нашего приближения, он величественно вырастал, и через несколько минут мы были так близко от него, что вахтенный офицер услышал бы, если бы я высказал громкое горестное прощание, которое шепотом говорил моим добрым товарищам, после вчерашнего праздника они и не воображали, что я, покидая их навсегда, проезжаю так близко. Это была одна из самых горьких минут в моей жизни. Я жалел о том, что сделал, и не мог скрыть от себя, что одним ударом переиначил всю жизнь мою и променял будущность верную на будущность неизвестную. И кто знает еще, что ожидает меня в будущем!

Между тем мы прошли мимо «Трезубца» и при свете маяка начали уже различать суда, стоящие на якоре в Халкедонском порту. Моисей издали указал мне снасти того, на который я ехал, и хоть мне было недолго оставаться на нем, однако же по мере приближения я невольно обозревал и разбирал его глазами моряка. Сравнение с «Трезубцем», одним из прекраснейших кораблей английского флота, конечно, не могло быть выгодно для неаполитанского судна. Впрочем, оно было построено довольно удобно для выполнения целей хозяев судов, скорого хода и поместительности. Размеры его подводной части были хороши, она была довольно широка, чтобы вмещать в себя большой груз, и довольно узка, чтобы легко рассекать море. Что касается оснастки, то она была, как и у всех судов для плавания в Архипелаге, немножко низка, для того, чтобы судно, в случае нужды, могло прятаться за скалу и острова. Эта предосторожность против пиратов, которых тогда было множество в Эгейском море, конечно, была полезна ночью, поблизости земли, но вредна, если судну понадобилось бы уйти от корсара в открытом море. Все эти мысли пришли мне в голову с той скоростью, с которой оценивает мир взгляд моряка: еще не вступив на корабль, он уже знает все его хорошие и дурные свойства. Поэтому, прибыв на «Прекрасную Левантийку», я уже знал ее превосходно, оставалось познакомиться с ее экипажем.

Меня уже ждали, как Моисей и говорил. Часовой окликнул меня по-итальянски, я отвечал: «Пассажир», и мне сразу же бросили веревочный трап. Что касается моего багажа, то его нетрудно было перенести, у меня, как у греческого философа, все было на себе. Я расплатился с гребцами, простился с Моисеем, который служил мне, правда, за деньги, но, по крайней мере, верно, что не всегда случается, и с ловкостью и проворством моряка вошел на палубу.

У борта ждал меня человек и сразу же проводил в мою каюту.

Немудрено, что после всех событий, случившихся со мной в этот день, я спал плохо, лег в три часа, а на рассвете был уже на палубе. Все готовилось к отплытию, капитан отдавал нужные распоряжения и приказания, и потому я имел очень удобный случай познакомиться со всем экипажем.

Капитан был салернский уроженец, и при первых его приказаниях я вспомнил, что Салерно более славится своим университетом, чем морским училищем, что касается экипажа, то он состоял из калабрийцев и сицилийцев. Так как «Прекрасная Левантийка» предназначена была для торговли в Архипелаге, то она имела вид полукупеческий, полувоинственный, который придавал ее палубе кокетство, одновременно и грозное, и забавное. Представителями воинственного характера корабля были два камнемета и длинная восьмифунтовая пушка на колесах, чтобы ее можно было перевозить с кормы на нос, с правого борта на левый. Впрочем, поднимаясь на палубу, я взглянул случайно на арсенал и нашел его в довольно хорошем состоянии: в нем было около сорока ружей, штук двадцать мушкетонов, сабель и абордажных топоров – довольно, чтобы в случае нужды вооружить весь наш экипаж.

Часа за два до рассвета поднялся довольно свежий восточный ветер, весьма благоприятный для нас.

Как водится, все матросы собраны были для поднятия якоря, пассажиры также один за другим вышли на палубу, чтобы посмотреть на маневр. Эти пассажиры были большей частью мелкими греческими и мальтийскими торговцами.

Матросы исполнили приказание капитана с усердием, которое меня порадовало: по одному маневру можно видеть, каков экипаж, а по одной команде можно судить о том, каков капитан. Последствия показали, что я с первого взгляда дал верную оценку и тому, и другому. Ветер стал крепчать, марсели были распущены и все приготовлено, чтобы поставить корабль носом к морю. Но, когда судно подошло к самому якорю, сопротивление шпиля стало таким сильным, что люди, вертевшие его, не только уже не могли подвигаться вперед, но и принуждены были держаться изо всей силы, чтобы не подаваться назад. Однако же четверо матросов присоединились по доброй воле к работавшим, дружным усилием вырвали якорь из дна и подняли поверх воды. Я думал, что его сразу же поставят на место и закрепят, но, видно, капитан торопился начать какую-нибудь другую работу, потому что он велел только задеть якорь кат-гаком. Я хотел было сказать ему, чтобы он прежде всего велел кончить эту работу, но вспомнил, что я тут ничего не значу, остановился и только пожал плечами.

В эту минуту кто-то заговорил со мной по-гречески, я обернулся и увидел молодого человека лет двадцати или двадцати двух; он был прекрасен, как древняя статуя, но глаза его лихорадочно блестели, и он кутался в плащ, хотя взошедшее солнце уже преизрядно пригревало.

– Извините, – отвечал я по-итальянски, – я не знаю греческого языка. Не говорите ли вы по-французски, по-английски или по-итальянски?

– А, виноват, – отвечал он, – я по платью принял вас за земляка.

– Я не имею чести быть греком, – отвечал я с полуулыбкой. – Я англичанин, путешествую для своего удовольствия и ношу греческое платье, потому что оно удобнее и красивее нашей западной одежды. Я не понял, что вы мне говорили, но догадываюсь, что вы о чем-то меня спрашивали: я готов отвечать вам.

– Я точно вас спрашивал. Мы, дети Архипелага, спорадские альбатросы, привыкли с малолетства переезжать с одного острова на другой, поневоле знакомы с морем, и потому маневр, дурно сделанный, никогда не ускользнет от нас. Я заметил, что вы тоже недовольны капитаном, потому что вы пожали плечами, я и спрашивал вас, не моряк ли вы, хотел попросить вас объяснить мне, в чем именно состоит его ошибка.

– А вот в чем: так как корабль уже пошел, то якорь надо бы поставить на место и закрепить, а капитан велел только зацепить его кат-гаком, или, если это почему-нибудь нужно, то он должен бы велеть, по крайней мере, вынуть вымбовки. Если по несчастию кат-гак обломится, то якорь упадет в море, шпиль начнет вертеться в противоположную сторону и вымбовки полетят нам в ноги.