А теперь опять поглубже вдохнуть, выдохнуть, хорошо, она довольна, все прозвучало как по-писаному, с чувством реальности у нее все в порядке, в конце концов, ведь кто-то должен сохранять трезвую голову, и зачем стесняться в выражениях, она не собирается скрывать свои мысли. А Петер? Похоже, ее проповедь подействовала. Он даже не пытался ее перебить, только поглядывал на нее время от времени с видом мученика задумчиво или растерянно (?), но явно безропотно (как лошадь в грозу), готовый проглотить и это: он продолжает орудовать молча, с каменным лицом, взгляд тупо устремлен на работу. Ингрид видит, как он нечаянно обламывает голову у игровой фигурки.
— Мне тебя действительно жалко, но я все еще не готова. Представь себе, папа знает о нашей помолвке.
И к тому же я беременна, если на то пошло. Она чуть не сказала ему, но все-таки сдержалась, потому что Петер вдруг откладывает работу. Он вскидывает испуганный взгляд на Ингрид, и странно, у нее возникает ощущение счастья, что объясняется только неодолимой силой их любви.
И май ломится в этот радостный для нее момент в открытую дверь и пробивается сквозь стеклянные блоки на крыше. Собственно, тепло и мирно, как в пустыне.
Ингрид говорит:
— Для меня загадка как, но почта сработала быстро.
Виски Петера блестят от пота, он прижимает ко лбу полупустой стакан холодного пива, прокатывает его дважды туда и обратно.
— Как он это воспринял?
Излишний вопрос, поскольку он точно знает, что ничего хорошего ее ответ ему не сулит.
— Ну, не то чтобы бушевал, по крайней мере, поначалу. Просто он не согласен, что его поставили перед свершившимся фактом, он не признает помолвку. Дал мне моментально почувствовать, что его переговоры сейчас куда важнее. Но я тоже сказала ему, что свой выбор сделала.
— И ему придется с этим смириться.
— Ты в это веришь? Под конец он, как обычно, всех достал, заявив, что он хозяин в доме, что его принципы, бла-бла-бла… и что я еще несовершеннолетняя. Он сказал, что мы злоупотребили его доверием, и в этом он не совсем не прав. Что не позволит выставлять себя дураком. Но верхом всего было то, как он опять попытался принизить мои чувства. На сей раз он утверждал, что «Ромео и Джульетта» — это пьеса не о силе любви, а о проклятье полового созревания. Он прикрылся этим и пригрозил мне всем, чем только можно, в первую очередь тем, что я тебя больше не увижу.
— Чтобы из нелегальной семейной пары получилась нелегальная любовная пара.
— Милый, ты видишь, мне наплевать на все запреты, я здесь. Я даже сомневаюсь, удастся ли ему запретить мне поездки в Альпы со студенческим клубом. Тем не менее мы должны постараться не усугублять эти трения. Поверь мне, я его знаю, мы не должны без конца портить ему настроение. Пока я в его власти, он от меня не отстанет.
Пауза.
— А пока что тебе отказано от дома.
Петер, бледный в уголках рта, безвольно опускает руки, рубаха ему велика и болтается на нем. Он тупо (бессильно?) смотрит на Ингрид, все в нем мертво, он кажется ей в этот момент таким хрупким. Наверняка в последние дни он ничего не ел, чтобы сэкономить деньги, ну конечно же, он совсем отощал, одни ребра торчат, как же она сразу не заметила.
С горькой улыбкой он говорит:
— Ну-ну. Отказано от дома. Только потому, что я… Черт, да я и рыпаться не стану. Сдаюсь без боя.
— Ему только того и надо.
Потом в десятый раз — все, что Рихард имеет против Петера, полный обзор: что он ветрогон в глазах Рихарда, это самое первое, и что Петер эту славу целиком подкрепил тайной помолвкой (нельзя за это на папу обижаться, поскольку это прямая противоположность тому, о чем он нас просил). Что Петер на шесть лет старше Ингрид, что он никто и ничто и за душой у него ничего нет и что его ничему не научили, как полагается поступать в таких случаях. Далее: что отец Петера дважды привлекался к ответственности чрезвычайным судом за противоправные действия и что после нескольких месяцев принудительных работ на кирпичном заводе был на полтора года отправлен в психушку Святого Мартина под Триммингом, для исправления взглядов, что мало чего дало. Как утверждает Рихард. И откуда он только все знает? И что за таких замуж не выходят.
— И меня, свою дочь, он считает дурочкой из глухого переулочка, но не исключает и простую глупость, подвигнувшую меня на этот безумный поступок.
— Ну, это уж. Ну тут…
Ингрид по-прежнему сидит на ящике из-под боеприпасов, спиной к столу. Петер ходит по мастерской взад и вперед, упрямо мотает головой и облекает ругательства, которым с удовольствием дал бы волю, в форму тихой критики, мол, от министра можно было ожидать большего.
— Все правительство — это один прискорбный случай, — говорит он. — Но я еще десять лет назад понял, куда заводит политика.
— Петер, если бы не война с Кореей, мы бы с тобой не переспали. Ну, не сразу…
— Что хорошо для нас, плохо для Кореи. Твой отец, кажется, видит все наоборот. — Петер кривит в гримасе рот: — А что, собственно, говорит твоя мать?
— Мама? Она придерживается нейтралитета. Главное, чтоб я ей обещала быть всегда послушной.
— Видимо, и эта наша встреча — нарушение договоренности.
— Милый, они об этом не узнают. Сегодня, когда я уходила, мама сказала: чтоб я больше не слышала жалоб. И я ей обещала, что от меня жалоб не будет, она может быть спокойна.
Ингрид встает, обнимает Петера и целует его, ее язык тоже очень активен. Она всовывает руки в задние карманы его джинсов. В этот момент раздается смущенное покашливание. Ну и ладно. Не так уж Ингрид и хочется целоваться, просто ей показалось, что это надо сделать.
Помеха — один из добровольных помощников Петера, мальчишечка лет шести, белобрысый, косой, с одним заклеенным глазом: крест-накрест четырьмя полосками пластыря телесного цвета. На мальчишке короткие штанишки, надетые поверх шерстяных колготок. Хотя обе створки ворот стоят нараспашку, он не осмеливается въехать внутрь на своем самокате.
— Ну, как дела? — спрашивает Петер.
— Ничего.
— Смотри-ка, что у меня есть для тебя.
Петер ищет свою куртку, находит ее среди вещей, которые Ингрид убрала со стола. Шарит по карманам, наружным, внутренним, звякают ключи, шелестит бумага. Он идет к воротам и протягивает мальчишке наклейку с изображением высокогорного альпийского перевала Гросглокнер[49]. Для заднего крыла самоката, говорит Петер. Пацан вне себя от восторга, долго благодарит и кланяется, как будто получил для своего транспортного средства номерной знак.
— Вот папа увидит!
Мальчишке хочется тут же наклеить картинку. Но когда к воротам подходит и Ингрид — ее тянет на свежий воздух, он уезжает. Кричит, что его ждет мать, уже от дороги (со щебенкой), подогнув толчковую ногу, как будто крик может затормозить движение. Голос смолк, нога снова оттолкнулась, шурша башмаком по щебню.
Слегка накрапывает, но Ингрид не уходит. Она смотрит вслед мальчишке, пока тот не скрывается за углом трактира. Ее взгляд скользит по дуге — через цветущий луг на другом берегу ручья к островку тополей, перед которым строится поселок из маленьких домиков, все они в разных стадиях готовности. Дребезжащий шум бетономешалки уже давно нарушает здешнюю мирную тишину. Проносятся две ласточки. Правильно, в газетах писали, что они уже прилетели. Ингрид некоторое время наблюдает зигзаги их полета, они то скользят, то снова ускоряют движение, разрезая крыльями воздух. Ингрид приходит в голову, что теперь, когда дни стали теплее, для склада наступает лучшее время. Летом в нем стоит удушающая жара, зимой там мерзнешь, потому что невозможно как следует протопить помещение, и это плохо сказывается на здоровье Петера.
В прошлом году, в конце ноября, коммивояжерская поездка Петера затянулась. Он добрался до самых дальних курортов зимнего спорта, чтобы получить заказы. По нескольку раз задерживался на день-другой, пока не поджимало время возвращения в Вену. А в Вене стояли трескучие морозы, пробирало до мозга костей. И хотя Петер натягивал на рот и нос шарф, который ему связала из остатков шерсти Ингрид, он сильно простудился во время работы на складе, и эта простуда беспощадным образом сказалась на бизнесе. Петер неделю лежал в постели с высокой температурой, потом еще неделю был почти глухой. У Ингрид до сих пор стоит перед глазами картина, как он пытается считывать слова с ее губ. Ни один врач не брался ему помочь, все говорили, что надо ждать, когда пройдет насморк. И она, и без того загруженная проблемами в университете и дома, добровольно впряглась в эту беду и металась между истерикой и отчаянием, потому что, с одной стороны, ей стоило труда держать Петера подальше от склада, а с другой — она не могла взять на себя и половины его работы, которая лежала без движения. Две недели она крутилась, сорвала себе нервы — и все без особого успеха. Когда в первое декабрьское воскресенье Петер рано утром услышал тиканье будильника, для него началась рождественская торговля. Снова шанс заработать денег. В начале года он упрямо забил склад под самую крышу, чтобы впредь быть во всеоружии на случай подобной непредвиденности. Но теперь и эта мера, судя по всему, выйдет боком из-за угрозы заключения Государственного договора (выражение Петера). Как только договор будет подписан, Петеру придется менять поле игр, где обозначены границы оккупационных зон. Если бы об этом мог узнать ее отец (полагает Ингрид), то его и без того неистовое рвение на переговорах удвоилось бы.
