И далее: все, что ты делаешь, это попытка сохранить контроль. Твоя пассивность — это стратегическая пассивность, которая должна уберечь тебя от опасности оказаться перед лицом неприятности. Твой отец сделал своей профессией задачу минимизировать вероятность дорожных происшествий, а ты пытаешься сделать то же самое в твоей личной жизни. Ты думаешь, что можешь избежать катастрофы или хотя бы упростить свои проблемы тем, что двигаешься как можно меньше. Твоя стратегия состоит в том, что ты стоишь в трех метрах от дороги — ценой того, что жизнь проходит мимо тебя. И все это только ради того, чтобы не нарваться на катастрофу.

— Да-да, я и сам это знал. Я об этом уже думал. Чтобы не было катастроф. Кролик. Не сказал бы, что это что-то новенькое. И все же спасибо за науку.

Дождь утих. Сложив губы трубочкой, Филипп сосредоточенно тащит коробку из-под бананов со всевозможными бумагами, которые он выудил из бабушкиного комода, к контейнеру для бумажного мусора, стоящему на улице. Он думает, что заинтересовался бы этим гораздо больше, если бы это выбрасывал не он, а соседи. Но вот: не повезло.

Контейнер уже полон до краев тем, что он сам же туда и набросал. Приходится опрокидывать его на бок и ногой уминать бумагу, чтобы вместилось и остальное.

Контейнер для мусора, который поменяли в пятницу после обеда, снова заменяют, и когда новый контейнер, к тому же и по виду новенький, стоит у лестницы, у Филиппа наконец появляется чувство, что можно, собственно, вплотную браться за работу. Он не глядя выбрасывает все, что оставила ему бабушка. При виде вновь доставленного и чистенького контейнера такой образ действий кажется ему уже менее неприличным, чем раньше, хотя все же еще достаточно неприличным, так что ему приходится успокаивать себя: только не думай, что мог бы найти применение той или иной вещи, не слушай взывания Йоханны к твоей совести, игнорируй нашептывания, пытающиеся убедить тебя, что ты перегибаешь палку и что такой человек, как ты, который так себя ведет, всю жизнь будет одиноким и отвергнутым. Лишний раз вспомни о том, что самозащита — это здоровый рефлекс и что тебе самому решать, что для тебя хорошо, а что плохо. Вспомни о том, что фамильная память — традиция, выдуманная теми, кто не мог перенести мысли, что умрет и окажется в забвении. Подумай об индейских племенах, где наибольшее уважение достанется тому, кто основательнее всех уничтожит свое имущество, и продолжай работу, поскольку она необходима и благотворна.

Среди выброшенного, честно признаться, много целого, добротного и пригодного к употреблению, по крайней мере с точки зрения целесообразности. Поэтому Филиппа не удивляет, когда Штайнвальд во время совместной вечерней трапезы заводит речь о том, действительно ли вещи, попавшие в контейнер, нельзя использовать, или все-таки их лучше подвергнуть еще одной проверке.

— Точное попадание в цель, — отвечает Филипп.

И добавляет, что ему все равно, что будет со всем этим барахлом, после выброса в контейнер прекращаются всякие его претензии на обладание ими.

Тогда Штайнвальд и Атаманов полностью освобождают багажник «мерседеса». Они прихватывают даже бутылки с черепом и костями на этикетках, которые Филипп отставил в сторонку как спецмусор.

Когда Филипп выражает сомнение, что это, пожалуй, уже перебор — продавать спецмусор, Штайнвальд говорит:

— А почему бы и нет? Время все делает ценным.

Для такой точки зрения Филиппу решительно недостает понимания. Он возражает, делает ответный выпад, парирует удар:

— Этот пример точно так же можно перевернуть с ног на голову. Время все делает ветхим, дряхлым, лишним, ненужным, все списывает в утиль.

Штайнвальд пожимает плечами и захлопывает багажник. Потом тащит на чердак кассетный магнитофон, от которого Филипп избавился ловким броском метателя час назад, и теперь у них там будет музыка. Кассет в «мерседесе» Штайнвальда предостаточно. Филиппу остается только сказать, что он этой музыки терпеть не может. Элтона Джона он обзывает, к возмущению Штайнвальда, запредельным идиотом, что оказывается еще не самым страшным ругательством из тех, которые употребляет Филипп, поскольку у Штайнвальда есть еще кассета рок-группы «Scorpions». Филиппу нравится только одна кассета, она принадлежит Атаманову. На ней записаны украинские пляски, и она-то и стала, если Филипп правильно понял, главной из причин, почему Атаманов так нуждается в деньгах для своей предстоящей свадьбы. Атаманов твердо решил пригласить играть на свадьбе самых дорогих музыкантов, каких только можно раздобыть у него на родине, восемь человек, половину оркестра.

Под эту музыку Филипп отплясывает ночью два часа подряд в резиновых сапогах на полу великолепно вычищенного, но все еще вонючего чердака. Окно снова застеклено, стекла такие прозрачные, будто их и вовсе нет, светит полная луна. И мера отмерена тоже полностью. Держа в руке бутылку вишневого ликера с ромом, снимающего кризисы, хотя его бабушка применяла это, предположительно, для тортов и печенья, Филипп кружится, вытянув руки, по кругу и пытается забыть, что Йоханна так все еще и не отдала ему фотоаппарат. После 1 мая она ни разу не показалась ему на глаза. Он пляшет как безумный, растаптывает несколько кубиков крысиного яда, а в паузах между музыкальными номерами вдыхает затхлый запах плесени и гнили, исходящий из каменной кладки, и слышит, как за деревянной обшивкой по чердаку бегают мыши.

Дождь между тем прекратился. Еще бегут ручейки по бороздкам, которые вода проделала в гравии у ворот. Но на западе, откуда пришли тучи, уже опять проясняется. Свет робко сочится сквозь рваные облака. Того и гляди, там, наверху, лопнут последние швы.

— Мерзавцы. Ну, погодите, я вам еще покажу…

Он поднимается на крыльцо. От сырого фасада исходит затхлый запах строительного раствора времен Австрийской империи. Он прислоняет зонт, одолженный у кельнера, и отпирает дверь. В тщетной надежде, что кто-то выбежит к нему навстречу и возьмет у него пальто, обходит он комнаты нижнего этажа. Творожная запеканка, вынутая из духовки, еще в форме, остужается на кухне. Других признаков присутствия Альмы он не обнаруживает.

— Альма!.. Альма!

Жена отзывается с верхнего этажа, но неразборчиво: должно быть, что-то вроде «я здесь!». Но он прекрасно разобрал одно: Альма не находит нужным ради него даже открыть дверь своей комнаты.

Он бросает портфель на письменный стол в своем кабинете. По пути назад в прихожую скидывает ботинки. Наступив левым носком в собственный мокрый след, он подумывает, что хорошо бы принять горячую ванну, прежде чем надеть сухие носки. Может, ванна — хорошее начало, может, в ванне ему удастся успокоиться или хотя бы привести себя в нейтральное состояние, в котором ему легче будет принять новую ситуацию. Может, ванна благотворно подействует на него и в ожидании приезда Ингрид с Петером. Они хотят забрать кое-какую мебель для дома, приобретенного месяц назад, заведомо нервный момент, от которого Рихард предпочел бы уклониться: у этой пары свой особый стиль, которому еще надо уметь соответствовать.

Расслабься, неизменно требует от него Альма. И он ей неизменно отвечает: я не могу расслабиться, как остальные, мне чувство ответственности не дает.

Он идет наверх в ванную и открывает кран. Ждет, когда пойдет горячая вода, потом затыкает слив, берет из шкафа флакон с пенным средством и выливает в ванну один колпачок темно-зеленой жидкости. Вода наберется минут через десять. Он выходит, идет по коридору направо и осторожно стучится в спальню Альмы.

В светлой комнате с двумя окнами Альма читает книгу, полулежа-полусидя, головой к изножию кровати, для лучшего освещения.

— Уже вернулся? Это удивительно.

— В порядке исключения.

— Такого за тобой не водилось.