Филипп сидит на ступеньках крыльца, гладит забредшую соседскую кошку, с которой его связывают дружеские отношения, правым указательным пальцем теребит шерстку за ухом и одновременно другой рукой почесывает себе живот. Он наблюдает за машинами, проезжающими мимо ворот, за женщинами с детьми, которые даже не поворачивают головы в его направлении, хотя вид, открывшийся бы им, был бы ничуть не хуже другого. Но нет. Женщины и дети им не интересуются. Не кричат петухи. Не лают собаки. Воркуют голуби. Остывает кофе. Что кофе остывает, что медленно догорает солнце, в принципе суть одно и то же. А он только впустую тратит время, предается мечтам и исписывает свои блокноты сплошь одними намеками и противоречиями.

Даже сноровка в ловле мух больше не радует его. Он скармливает мух кошке.

— Что мне теперь, по-твоему, делать? — спрашивает он кошку. Она благосклонно мяукает. И вдруг Филиппу становится очевидно, что он достиг того момента, когда больше не хочет оспаривать тот факт, что делает что-то неправильно. Он не знает что, это лежит за пределами его понимания, но, без сомнения, он совершает ошибку.

Ничегонеделание тоже может обострять ситуацию.

Тотчас, как будто это она подала ему эту мысль, из-за угла выруливает Йоханна. Она подъезжает на велосипеде прямо к его ногам, и, пока он злится на то, что два часа назад снял с головы повязку и в конце концов принял душ, она сообщает, что привезла ему кое-что почитать. Сияя, она достает из корзинки багажника и передает ему большого формата том в зеленой обложке с мраморными разводами, но без тиснения, весом не менее трех кило. Филипп осторожно открывает книгу и читает вслух:

— «Сборник Императорской академии наук. Естественно-математическое отделение. Семьдесят третий выпуск. Юбилейное издание по случаю празднования пятидесятилетия Императорско-Королевского центрального института метеорологии и земного магнетизма. Вена, 1901».

В то время как Йоханна гордо замечает, что книге сто лет, Филипп задается вопросом, должен ли он в будущем размышлять о любви, когда размышляет о погоде (кто это может понять?). Он заговаривает на этот счет с Йоханной. Та отмахивается. Немного погодя, однако, говорит, что да, она действительно думает, ее бы возбуждало, если бы он во время занятий любовью зачитывал ей статью о содержании воды в облаках. Она несколько раз кивает головой, плотно сжав слегка выпяченные губы. После возникшей паузы она кивает еще раз и разражается смехом.

Как она смеется!

— Итак: «О содержании воды в облаках, абзац, доктор Виктор Конрад, абзац, скобка, физико-химический институт Венского университета, скобка закрывается, абзац. С пятью текстовыми фигурами, абзац, тире, абзац, скобка, зачитано на заседании семнадцатого мая тысяча девятьсот первого года, скобка закрывается, абзац, тире, абзац. Первое исследование содержания воды в облаках и тумане было осуществлено Шлагинтвайтом в тысяча восемьсот пятьдесят первом году. Он провел длительное время в приюте Винсента, скобка, три тысячи сто пятьдесят один метр, скобка закрывается, расположенном на склонах горного массива Монте-Роза, чтобы определить содержание углекислого газа в воздухе на этих высотах…»

Хихиканье Йоханны, стягивающей с себя майку и лифчик по пути в комнату Филиппа.

— «Так как Шлагинтвайт при этом…»

Снова хихиканье.

— «…проводил исследуемый воздух через материал, поглощающий углекислый газ, и вывел содержание СO₂ из увеличения веса абсорбируемой субстанции, его, возможно, посетила мысль о том, чтобы провести воздух во время тумана через вещество, поглощающее воду, скобка, хлористый кальций, скобка закрывается, и вновь через увеличение веса определить общее содержание воды в количестве поглощаемого воздуха, затем вычесть влажность воздуха, скобка, воду в газообразном состоянии, скобка закрывается, и таким образом получить содержание воды в жидком состоянии, которая во взвешенном виде распылена в виде капель в воздухе. Таким образом Шлагинтвайт насчитал в кубическом метре облака около двух целых и семидесяти девяти сотых грамма воды в жидком состоянии».

Филипп прерывает доклад и спрашивает уже полностью раздевшуюся и лежащую на спине Йоханну, похожи ли, по ее мнению, облака больше на дождь или на небо?

Не отвечая, она поворачивается, берет у него из рук книгу и бросает ее рядом с матрацем. Книга с шумом падает на пол.

— Йоханна! — протестует Филипп. — Статья о содержании воды в облаках должна возбуждать тебя во время занятия любовью, а не до того.

Но она уже не слушает его. Он раздумывает, что ему сейчас делать, может быть, повторить вопрос, считает ли она облака ближе к небу или дождю, и что родственнее лету — весна или осень. Но потом он говорит себе, что в данный момент это не важно и, возможно, никогда больше не будет интересовать его, его мучают совсем другие вопросы, но и они могут подождать до тех пор, пока он и Йоханна не будут лежать изможденными друг рядом с другом.

На этот раз даже Йоханна пытается как можно дольше растянуть время от прибытия до момента «нужно идти», как будто сейчас, когда постельное белье белое, ее нельзя мысленно устранить со сцены. Филипп находит ее прекрасной в это мгновение и охотно спросил бы ее (Йоханна, скажи-ка), бывают ли и у нее моменты, когда стены и полы и сами моменты отсутствуют. И готова ли она тогда отвергнуть любую железную логику, а с ней и угнетающую смехотворность и сказать: я есть и буду, кто и где я есть, и так долго, как захочу.

Он не спрашивает ее, нет. Но потом, после, когда момент прошел, могла бы она…

— Нет, это просто невозможно, Филипп, ты хочешь перевернуть законы жизни.

Йоханна убирает мокрую от пота прядь волос с лица Филиппа. Ее взгляд говорит ему, что это безнадежно.

— Потому что только идиоты не меняются. Каждый разумный человек смотрит вперед, а для того, чтобы смотреть вперед, надо знать, что позади тебя. Ты не можешь обманывать сам себя, утверждая обратное.

Он думает: так мало, совсем немного, в чем мне придется обманывать самого себя, оно уместится на ногте большого пальца, все, что я должен наврать, я могу записать на этом ногте, а остальное так же просто, как и погода.

Йоханна, сидя на нем, долго наблюдает, глядя сверху вниз и время от времени переводя взор на окно или потолок. В конце концов, когда все передуманное ею становится несущественным, она напоминает ему о его высказанном много недель тому назад намерении сорвать обои в этой комнате, где они только что занимались любовью. Она кивает. Филипп представляет себе, как красиво выглядела бы комната, если бы под обоями проступило то, о чем он мечтает. Маленькие различные знаки, а ставшие грязными язычки обоев поотходили бы сами во многих местах, высвобождая подпорченный клейстером красный цвет стен, который напоминает ему Марокко, где он еще никогда не был и куда не собирается ехать.

— Йоханна, — произносит он.

Да нет, это ничего не даст, это бессмысленно. Лучше было и вовсе не начинать эту фразу.

Йоханне слова даются легче.

— Послушай, — говорит она. — Все, что ты делаешь, не сулит ни малейшего успеха. И что меня больше всего раздражает, так это то, что я — часть твоей неудачи. Потому что ты не хочешь ни за что браться, разве что за меня, да и то недостаточно крепко.

Под шелест и перешептывание подкрадывается ночь. Он размышляет об упреках Йоханны, очень долго, о том, что его последняя книга не принесла ни успеха, ни прибыли. О пяти годах с Эллой. О других событиях, теперь уже далеких. О своей семье, матери, отце, о том, что Сисси слишком рано выскочила замуж и уехала в Нью-Йорк. И о том, что Йоханна тоже застряла в болоте своего брака и ждет того, кто ее подтолкнет, поможет начать другую жизнь. Он совершенно не может сориентироваться. Так много вертится у него в голове, и все это вместе настолько сбивает его с толку, что он теряет нить и ничего не может возразить. Он слегка касается груди Йоханны, и на одно мгновение ему кажется, что это прикосновение есть нечто долговечное, мгновение, повторяемое до бесконечности, сохраняющее свою легкость в этой повторяемости и одновременно увековечивающее ее. Филипп крепче сжимает в объятиях талию Йоханны и утыкается лицом ей в бок.