В этом положении он углубляется в раздумья по поводу одной вещи, о которой где-то читал. Что некоторые ощущения навсегда оседают на коже, например прикосновение холодного дула пистолета, приставленного к виску. Ему бы хотелось, чтобы его рука обладала памятью и могла бы запомнить округлости грудей Йоханны и то ощущение, которое они в нем порождают. Как-то в детстве Филипп в течение нескольких недель упорно пытался накормить пальцы своих ног. Он также подолгу держал на весу то одну ногу, то другую, для того чтобы они могли получше увидеть мир. Сисси еще годы спустя дразнила его за это, потому, видимо, ему это и запомнилось или, по крайней мере, он знает, что был в его жизни такой период.

Когда Филипп просыпается, уже темно. Йоханны рядом с ним нет, и он очень остро ощущает отсутствие ее тела, но по запаху он чувствует, что ушла она только недавно. И простыня еще хранит их близость. Он говорит себе: если Йоханна однажды все-таки осуществит свое намерение и оставит Франца, то она наверняка уйдет и от него тоже, потому что их встречи потеряют свою таинственную заманчивость, и тогда ему будет не хватать запаха, который она успевает оставить на простыне в свои немногочисленные визиты. Мысль о том, что этот запах когда-нибудь исчезнет, мучает его нестерпимо, пока он лежит вот так, бодрствуя, и понимает, как легко будет Йоханне однажды взять и не быть больше рядом с ним. И даже если только ради того, чтобы показать ему его главную ошибку, чтобы доказать, как она права и умеет добиваться своей правоты. Йоханна хочет идти дальше. А он хочет остаться. Остаться на этой постели. Остаться на этом крыльце. Он хочет вдыхать запах гравия на площадке и аромат Йоханны. Он не хочет прочь, нет, он не хочет. Господи, Ты, могущий просветить откровением сердца волхвов, не просвещай, пожалуйста, мое.

Филипп раскидывает руки во всю ширь матраца, почувствовав облегчение и одновременно страх, потому что Йоханна все еще здесь. Не рядом с ним, а в кухне. Оттуда слышатся звуки ее голоса и ее приглушенный смех, время от времени прерываемый клокотанием посудомоечной машины и почти неотличимым от него бормотанием — бур-бур-бур, — издаваемого низким голосом (Штайнвальд?). Это продолжается несколько минут. Затем Филипп снова засыпает.

Около семи уходят Атаманов и Штайнвальд, еще через час за ними следует и Йоханна. Филипп провожает ее до ворот. Так как у нее мокрые волосы, а он уже вызвался починить ее велосипед — чему очень рад, потому что хотя бы сегодняшнее утро было избавлено от десятиминутного стрекотания фена на самой высокой скорости, — Йоханна заказала такси. Она в хорошем настроении и избегает тем, затронутых прошедшей ночью, или, по крайней мере, искусно лавирует вокруг них. Пока они ожидают такси, пока мыльная пена еще лопается в ушах Филиппа, она говорит, что Штайнвальд очень порядочный человек, он (Филипп?) в принципе тоже, но только временами. Улавливает ли он (Филипп!) глубокий смысл сказанного. Большой вопрос. Штайнвальд якобы влюблен в парикмахершу. Та поет в одном женском ансамбле, в репертуаре которого исключительно песни моряков, они так и называются Э-ге-гей, на борту! Море, Капитан Ахаб и еще… Филипп прерывает ее на полуслове:

— Голубка, Белый корабль идет в Гонконг, Гитара и море, Любовь моряка.

Он собирается запеть: «Э-ге-гей! Мир прекрасен, и пусть он вертится». Но Йоханна опережает его поцелуем и говорит, что он был мил. Филипп не настаивает ни на настоящем времени в этой фразе, ни на разъяснении понятия «мил».

Йоханна садится в такси. Такси отъезжает.

Филипп остается на площадке перед воротами и невольно прислушивается к голубям.

Некоторые голуби продолжают свои бессмысленные занятия: воркование и царапанье по жести когтями. Филипп поднимает глаза на крышу. Насчитывает семь птиц, которые предпочитают его крышу другим. Он спрашивает себя, почему, почему, почему. Ведь нет больше ничего, что могло бы их удерживать. Они должны просто убраться отсюда. Мир, в конце концов, велик, как говорится и судя по тому, что слышится со всех сторон. Он хлопает в ладоши:

— Ищите себе другое жилье! Мир велик! По крайней мере, так говорится! Убирайтесь отсюда! Понятно? Вам понятно?

Он кричит очень громко и машет руками в сторону города и зоопарка Лайнца, где в утреннем тумане проступают леса, по которым гуляют полуприрученные кабаны.

Но он может кричать и жестикулировать сколько угодно. Голуби даже не перестают ворковать.

Филипп чинит велосипед Йоханны. Он ставит его вверх ногами на место, где раньше стоял большой мусорный контейнер, а теперь не стоит, потому что даже у него уже не осталось ничего приличного, что можно было бы выбросить. Пока он думает обо всем том, о чем должен бы спросить Йоханну, и о том, как редко ему удается осуществить это намерение в те короткие промежутки времени, когда они видятся, он очень добросовестно чинит велосипед. Он заменяет колодки ручного тормоза и лампочку заднего габарита, подправляет натяжение цепи, закрепляет руль, подтягивает пару болтов и смазывает все, что положено. Работает он очень сосредоточенно, так что часа через полтора уже все готово. Рановато, по его разумению, поэтому он еще и моет велосипед с помощью поливального шланга, которым уже неоднократно пользовались Штайнвальд и Атаманов. Он моет и свой велосипед. Он поливает овощи на огороде. Кто его знает, что там еще пытается пробиться из-под земли. Земля уже вся потрескалась из-за постоянной жары. Он приходит к выводу, что лето принялось за дело серьезно. Погода такова: выть хочется.

— Как глупо было полагать, что могло бы случиться по-другому, — сказал старый Станислаус, когда лоск уже наведен.

Филипп садится снова (снова) на ступеньки крыльца, погружаясь в запах гравия, и уныло живет своей жизнью, устремленной к вечеру, он ждет, блокнот с текущими записями рядом с ним, покусывая конец карандаша, возвращения Штайнвальда и Атаманова. На Йоханну рассчитывать уже не приходится.

Однако раньше появляется свет, причем такой, будто у Филиппа на носу солнечные очки с зелеными пластмассовыми стеклами. Чуть погодя начинается град и барабанит добрых пять минут, в районе половины шестого. Филипп смотрит на часы. Градины диаметром в сантиметр. За самыми крупными он совершает прыжки, и, пока они тают на его ладони, он ощущает гордость, как будто они сошли на землю по его велению и только на его угодья. Это невероятно и нелогично, но логика здесь и не требуется, а мысль о том, что град на этот раз выпал только для него, ему приятна, хотя при этом он чувствует себя так одиноко, как еще ни разу за последние несколько месяцев. Потому что рядом с ним ни души. Потому что вся его любовь псу под хвост. Потому что на небе бьют хвостами темные рыбы. И так далее и так далее.

Какое-то отношение к этому всему имеет его мать. Как будто она вышла ненадолго в магазин, а он остался дома. Но он не может точно определить, откуда взялось это ощущение, эти расплывчатые контуры воспоминания, которое уже почти стерлось в памяти и не подлежит восстановлению в его четких очертаниях.

Вечером он жарит для Штайнвальда и Атаманова шницели, такое желание высказали оба, после того как Филипп прямо-таки замучил их требованиями назвать свое любимое блюдо. Филипп подозревает, что его нелегальные рабочие впредь не хотят доставлять никаких неудобств и стараются вести себя как можно незаметнее, потому и просят только о самом банальном и простом. Под стук молоточка, отбивая мясо, Филипп напевает «Красавца-незнакомца», что настраивает его на веселый лад, как и вся готовка, потому что он может заниматься ею, не доводя себя до отчаяния. Он панирует мясо, ставит вариться рис, моет, режет, трет, рубит и шинкует ингредиенты для салата. Он выкладывает два шницеля в разогретый жир, что тотчас приводит к шипению и дыму, и он вынужден схватить сковороду и слить слишком горячий жир в раковину. Что оказывается ошибкой, так как жир остывает и забивает комком сливную трубу. Филипп замечает это, когда чистит сковороду, чтобы сделать вторую попытку с соскребенными шницелями. Вода стоит в раковине. Даже полный чайник кипятка, выливаемый вслед за жиром, не меняет положение дел. Слив остается закупоренным. Штайнвальд мог бы на бис повторить фразу, которой он отреагировал на сообщение Филиппа о том, что он писатель: