(Это было так забавно, что Петер засмеялся. Он был не единственный, кто смеялся, но он смеялся явно громче всех, и унтер-офицер узнал его по голосу. На следующий день Петера муштровали три часа. Строевая подготовка, смир-рно, кругом, марш, марш, нале-во, напра-во, в ружье, смир-рно, внимание, на караул, смотреть прямо, живо, марш, левой, два, три, четыре, левой, два, три, четыре, потом в гору и снова с горы, у Петера уже и дух вон, а тут еще раз, и снова живо, потому что унтер-офицер готов поклясться, что обнаружил большевистского шпиона, голову на отсечение, по стойке-е-е смир-рно!!! если там наверху не… Петер, задыхаясь: разрешите доложить, большевистского шпиона не обнаружено! Унтер-офицер самодовольно: провалиться мне на месте, если нет, марш, марш… И каждый раз с песней… Красные знамена полыхают на ветру… наше знамя сильнее смерти, пока Петера не вырвало.)

Шоколадный пудинг с «канареечным молоком»[39] на его четырнадцатый день рождения, весной прошлого года.

И нетопленые спальни минувшей зимой, когда отсыревали стены. Рождественская елка в гостиной. Там тоже не топлено, и несколько печенюшек на ветках на второй день праздника раскисли от сырости. Они буквально капали с дерева.

И отказ больной матери от того, чтобы при каждой воздушной тревоге ее спускали в подвал.

(У нее по всему телу кровоподтеки, синие, почти черные пятна, хотя мать поднимали всегда с большой осторожностью. Она аргументировала тем, что, таская ее в подвал, спасти не спасешь, а погубить погубишь. И между невозможностью спасения и муками она выбирала страх. Когда все свистело и громыхало, она оставалась лежать в квартире и что есть силы кричала. Наконец-то можно было не сдерживаться ради детей, она кричала, выражая свой некончаемый страх из-за угрозы уничтожения: сирена, внушавшая ужас малолетним гонцам, бегущим по улице. После этого она казалась отдохнувшей, если изнеможение можно назвать отдыхом. После воздушных налетов мать, как правило, быстро засыпала.)

Еще одна картинка: как мать на прощанье своим гребнем аккуратно разделяет ему волосы на пробор (он этого не любил) и как он при этом узнает в ее улыбке прежние черты (это он очень любил; кто же не любит, когда мать остается прежней?).

И еще одно, уже напоследок: как тот малец из гитлерюгенда, что прибился к ним в первый день боев, пытался шагнуть к нему, удерживая руками кишки. С этим одноглазым взглядом, который будто говорил: это могло произойти и с тобой.

И потом снова все сначала: восемнадцать, или двадцать четыре, или тридцать шесть картинок, которые по кругу рассказывают одну историю, иногда не в том порядке (так что не вполне ясно, действительно ли мавр хотел отдать свою голову), но картинки те же самые, что скопились у Петера за его пятнадцатилетнюю жизнь, как будто она уже сделала полный круг.

Картинка, которая нравится ему больше всего, изображает нечто безобидное: он и его двумя годами старшая сестра Хеди на Кирпичном пруду, где они летом строят глиняную горку. Как он, с разбега, в высоком прыжке, со следами глины на спине от предыдущих разов, прыгает в глиняный желоб, куда Хеди только что вылила ведро воды.

И картинка, которая нравится ему меньше всего, нечто тоже совершенно безобидное, по крайней мере, в ней нет ничего коварного, подлого и жестокого: как в семье его постепенно оттесняют от больной матери то в один угол, то в другой, пока наконец не отодвигают на самый край, потому что он только делает свою работу, но никому не помогает, даже если хочет быть полезным.

(Когда единственное мужское дело — сносить мать в подвал — полностью отпало, Петер только путается у всех под ногами, особенно с тех пор, как закрылась школа. Он часто завидовал своим сестрам, которые благодаря муштре по ведению домашнего хозяйства в рядах Союза немецких девушек[40] имели свои преимущества: они действовали ловко и решительно и мыслили целесообразно: когда они смазывали матери пересохшие губы кремом Nivea, то попутно, не докучая ей, убирали со лба слипшиеся волосы и как бы между прочим проверяли, нет ли жара. Или когда мать просила одну из девочек подложить ей подушку под спину, чтобы легче дышалось, или когда ей нужно было растереть холодные ноги: тут девочки буквально расцветали, словно их подменили, потому что им больше не нужно было стоять истуканами, скрывая свое смущение. Его же не просили ни о чем, хотя он тоже готов был включиться в общее дело. Но он все же считался компетентным во всем том, что происходило за пределами дома. И мать ждала, что вот он вернется, возьмет ее за руку и будет все рассказывать. Но ему нечего было рассказать, видя, что она умирает.

— Расскажи, что там делается на улице, Петер.

— Да ничего особенного, все как обычно.

Стоило матери отвернуться, как он вставал или снова исчезал из дома. Наконец он получил повестку в ополчение, то был приказ фольксштурма, он ждал его уже несколько недель).

Разом все позабыто, и он рад, что еще жив. Он крутится, ищет более удобную позу. Насколько позволяет раненая рука, закутывается поплотнее в вермахтовское одеяло, которое получил от украинского солдата, перед тем как судно отчалило от пристани. Он смотрит в небо, куда уходят мертвые и где по-прежнему нет ни проблеска света. Он слышит только шумы, которые кажутся частью этой бездонной тьмы: стук работающей против течения машины, отдающий в больную руку, и таинственное потрескивание в швах и местах заклепок шпангоута, повторяющееся так же нерегулярно, как и булькающие удары волн, рассекаемых носом. Временами отзвук шагов солдат, укутанных в задубевшие от грязи шинели, они несли вахту и неустанно пялились глазами в темноту. Иногда стук приклада, когда эти солдаты составляют винтовки, звучит не менее гулко, у самого уха Петера, как будто мир полый, как железная банка из-под чая.

На Дунае — река делает в этом месте широкий поворот — следы (войны) уже начинают стираться.

Кильватер разглаживается.

Указательные таблички, убранные с улиц Нижней Австрии, чтобы красноармейцы заблудились в этой бестолковой стране, опускаются на каменистое дно.

Истощенные, одетые в полосатые пижамы пленные, которых целыми днями гнали вдоль берегов Дуная на запад и пристреливали местные эсэсовцы, если те падали от изнеможения, теперь тоже куда-то подевались.

Дунай шумит себе, течет мимо, а море так и не становится от этого полнее.

Этим все и кончается.

Рабочие, которых нашла ему Йоханна, приехали в новом ярко-красном «мерседесе», но в одежде с пятнами краски, олифы и цементного раствора, и это тут же снимает вопрос, не ошиблись ли они адресом. Филипп задает себе еще несколько напрашивающихся, не лишенных предвзятости вопросов, но внешне сохраняет невозмутимость и продолжает сидеть на крыльце, пока эти двое идут к нему от ворот.

Оба выглядят как запоздалая иллюстрация к вчерашнему Дню труда и солидарности: тот, что старше, среднего роста, угреватый и сильный, в коричневой шляпе, совсем маленькой. Второй тоже среднего роста, но астенического телосложения, бледноватый, с опущенными плечами.

— Штайнвальд, — говорит тот, что в шляпе.

— Атаманов, — представляется бледнолицый.

После выворачивающего скулы зевка с неприкрытым взглядом на покоробленные, заляпанные засохшим бетоном полуботинки на ногах рабочих Филипп тоже называет свою фамилию. Потом осведомляется, не чердак ли они приехали чистить.

— Да, — отвечает тот, что в шляпе.

— У вас есть резиновые сапоги? — спрашивает Филипп.

Как и следовало ожидать.

— А респираторы? — хочет знать Филипп и снова получает отрицательное мотание головой.

— Вы случайно не хотите сказать, что пропустили ту серию, в которой капитан бригантины Джеймс Уандин получает на борт в качестве груза гуано[41]? В Южной Америке, на Галапагосских островах, на природе, на морском берегу? Как вы себе думаете, что там у меня на чердаке?..