Дронов. Любишь погордиться, Вася.
Чапаев. Люблю… Я даже шапку и то с гордостью ношу на голове.
Появляется Фрунзе. Замешательство.
Фрунзе (Стрешневу). Вот представляю вам комдива, какого мы искали.
Чапаев (Фрунзе). Разрешите удалиться, товарищ командарм.
Фрунзе. До свиданья, товарищ Чапаев. Встретимся там… в степи.
Чапаев. Низко кланяюсь. (Уходит.)
Стрешнев. Партизан? Из самородков? Картинен очень… Не смею вас учить, но лично остерегался бы назначать этого молодца командовать серьезной группой войска.
Фрунзе. Я тоже не буду вас поучать, но хочу поделиться одним поразительным наблюдением. Недавно я узнал, чем отличаются великие умы от наших рядовых умов. Мы с вами видим человека, каким он есть сейчас. Великий ум видит человека, каким он был вчера… так лет пятьсот назад… и каким он будет завтра… тоже лет на сто вперед. Вот в чем разница. Но, конечно, великие умы и еще кое-чем отличаются от нас. А кроме того, я просто знаю, что Чапаев отличный командир.
Стрешнев (развел руками). Отступаю…
Фрунзе. Нет, вы уж и слова этого теперь не говорите. Вот нам несут карты башкирских степей. Если не случится то, что мне предсказал один великий ум, то в этих степях от нас останутся по крайней мере славные курганы. Я не поклонник роковых слов, но дела здесь пойдут так… по-роковому.
Картина вторая
Берег одного из притоков Волги. Хата рыбака. На заборе сушатся сети. Лодка. Начало весны. Голые тополя. Поют скворцы. Входят бойцы, среди них — Соловей и Ласточкин. В стороне, у ворот, на распряженной телеге сидит Саня. Устало и молча она наблюдает за происходящим.
Соловей. Что такое — не пойму: в халупе печь горит, хлеб печется, а люди сгинули. Может, хозяев вырезали случайно?
Ласточкин. А ты, Соловей, не дай хлебу погореть. Сам стань, поверни его, подрумянь. Знаешь как?
Соловей. Без тебя соображу.
Ласточкин. А ежели какая живая душа объявится, ты ее, Соловей, не пугай, не рычи на мирного жителя.
Соловей. Не зверь, кажется. От бабы родился, как все люди.
Ласточкин. С непривычки ты, Соловей, ужасен, непонятен, дик.
Соловей (направляется в хату). Хозяева, выходите, мы вас вешать не будем. (Уходит.)
Ласточкин. Надо супруге письмишко отписать, а то они, женщины, без ответа-привета вдовьи сны видят. Которое теперь число — не знаю. А месяц?
Бойцы. Апрель — май!
— Апрель, товарищ Ласточкин, солнышко теплое.
Ласточкин пристраивается писать. Бойцы располагаются на отдых.
Ласточкин (пишет под собственную диктовку). «Год тысяча девятьсот девятнадцатый, месяц апрель, а число все равно какое, пускай будет пятнадцатое. Здравствуйте, многоуважаемая, ненаглядная супруга моя Анна Ивановна. Я жив-здоров, нахожусь на походе в резерве Чапаевской дивизии. Наш полк, как вы знаете, состоит из ивановских ткачей, но славой еще себя не увенчал и никаким уважением не пользуется. Сами посудите, милая моя, какой может быть кавалерист из ткача! А вашего супруга за бойкий характер и грамотность вместе с Узоровым Митей назначили в конную разведку. Кони у нас башкирские, злые, седла казачьи, а места, созданные природой для сиденья, обыкновенные, городские. Знали бы, видели вы, какого горя мы натерпелись. Две недели ходил я раскорякой и думал, что так и останусь, но теперь затвердел».
Входит Узоров с книжкой в руках.
Узоров (с воодушевлением читает).
«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, —
С раскосыми и жадными очами!»
(Ласточкину.) Гриша, милый, ты послушай, какая складность, какие выражения! Вот Блок так Блок!
Ласточкин. Что это еще за такой Блок? Ты, товарищ Узоров, смотри на всякую писанину не поддавайся.
Узоров. Из Петрограда Культпросвет литературу в подарок прислал. Двести книжечек Александра Блока.
Ласточкин. Если из Петербурга, то валяй. Песни, что ли?
Узоров. Литература, говорю, пролетарская. Ты послушай сам…
«Мильоны вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы…».
А?.. Нас, ивановских, видишь?
«Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, —
С раскосыми и жадными очами!»
Ласточкин. Ну и напрасно — «раскосыми очами». А то пускай… Стихи, конечно.
Подходят бойцы.
Узоров. Нет, вы дальше послушайте, ей-богу, про нас написано.
«Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот — срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет — не будет и следа
От ваших Пестумов
[117], быть может!»
(Взволнованно остановился, обвел присутствующих взглядом.) Про наше время сказано. Только слова не домашние, стихотворные.
Ласточкин. А пестумы, это чьи же? Кто такие?
Бойцы. Понятное дело, чьи: ихние.
— Буржуазия.
— Чего тут спрашивать — не останется следов, и все тут. Крышка.
Узоров. Прошу внимания. Вы послушайте конец.
«В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз — на братский светлый пир
Сзывает варварская лира!»
Ласточкин. Стихи, конечно, сочиненные. Пир, мир… ни пира не будет, ни мира не будет. Кровь будет литься, товарищи… большая кровь.
Узоров. Пойми ты, он то же самое пишет. Только у него душа внутри, а не чулок с ватой. Он же писатель, а не какой-нибудь вообще.
Входит Соловей.
Соловей. На полатях сидит девка с гирей. Снять надо. А то она там с ума сойдет. Узоров, ты мастер их уговаривать.
Узоров. Ах ты, девушка-девица, спящая красавица! (Берет лестницу.) До какого краю народ дошел — одно изумление! (Подымается к окну чердака). Слушайте, спящая красавица! Пришли богатыри вас выручать. (Легко отклоняет голову.) Гирьку эту не надо подымать, не девичье это дело, честное слово. Вы взгляните на меня, вид русый, сам я безусый. За что же мою икону хотите покалечить? Кто же тогда за меня замуж пойдет, а? (Другим тоном.) Барышня, брось дурить, проснись, очнись, вообрази, что случилось. Это же мы, ивановские, а это я. Знакомыми будем. Различаете или нет? (Бойцам.) Различила. Заплакала. (В окно.) Мне тут неудобно, и тебе неловко. Слазь, а то смеяться станем. В печи хлеб сгорит, мать ругаться будет. Ну вот, так бы давно, умница ты моя красивая. (Спускается вниз.) До чего народ одичал — беда. Молчите.
В окно показывается Настя.
