Он встает — официантки поблизости нет (наверное, обслуживает других посетителей) — и не торопясь идет к двери, мимо кассира, который что-то пишет.

И хотя с виду он спокоен, сердце у него сжимается, будто в клещах, и ноги едва слушаются.

Когда официантка обнаруживает, что Лезвие удрал, не заплатив, она поднимает шум, сам китаец прибегает с кухни, но Лезвие уже мчится что есть духу по Фредерик-стрит.

Хозяин говорит официантке, что ей придется заплатить за то, что съел Лезвие, — это ее вина. Она заливается слезами, потому что Лезвие слопал много, и теперь у нее вычтут из зарплаты два, а может, и три доллара.

А Лезвие счастливо хохочет. Он уже у вокзала, и никто его теперь не догонит.

Внезапно начинается ливень, но Лезвие чувствует себя королем в новых башмаках — подметки целехонькие, и дождь ему нипочем.

Он и сам не знает, как в голове рождаются слова калипсо. О бедняге, который не может найти работу. Грустным будет это калипсо. Лезвие шагает под дождем и бормочет:

Он пробует напеть их на мотив старого калипсо, чтобы посмотреть, укладываются ли они в размер, и тут вдруг вспоминает об Одноногом Арфисте — вот кто поможет ему с мелодией!

Однажды с Одноногим сыграли злую шутку. Он заснул под плакучей ивой на Вудфорд-сквер, и кто-то стянул его костыль. Целый день проторчал Одноногий на Вудфорд-сквер и ругался последними словами. А зеваки стояли вокруг и хохотали. И если бы не Лезвие, Одноногий до сих пор, наверное, сидел бы под той ивой.

Но Лезвие помог старику, и с тех пор они стали друзьями.

Лезвие сворачивает к лавке портного, где обычно околачивается Одноногий, потому как он нигде не работает, сидит себе целый день на ящике из-под мыла да языком чешет.

Но не беспокойтесь, Одноногий не дурак; было время, когда его называли Королем калипсо, и звали его так недаром. Ему бы деньжат немного или образование, он бы далеко пошел. Ведь это он первый придумал, что про калипсо должны узнать в Америке и в Англии. Но теперь, когда Одноногий говорит об этом, все над ним смеются.

Лезвие застает Одноногого на обычном месте, тот рассказывает о знаменитом пожаре, когда дотла сгорел муниципалитет (Одноногий божится, что знает, кто был виновником пожара). Завидя Лезвие, Одноногий прерывает рассказ и говорит:

— Как делишки, приятель? Давно не виделись!

— Послушай, старина, — говорит Лезвие, — у меня получается недурное калипсо. Пойдем-ка в чулан и малость поработаем.

Но Одноногому и здесь хорошо, на ящике из-под мыла.

— Тихо-тихо, — говорит он, — не торопись. Как насчет шиллинга, что ты занял у меня на прошлой неделе?

Лезвие выворачивает карманы, и на землю вываливается перочинный нож и игральные кости.

— У меня ни гроша, дружище, я на мели. Ни кровинки не осталось, хоть булавкой ткни.

— Можешь не продолжать, все вы такие. Берете в долг у порядочного человека, а потом бегай за вами.

— Говорю же тебе, — Лезвие хочет поскорее свернуть с этой темы, — неужто ты мне не веришь?

— Ладно, ладно, — отмахивается Одноногий, — но только больше не проси. Пока не вернешь шиллинг, гвоздя у меня не выпросишь.

Одноногий, опершись на костыль, встает с ящика.

— Пойдем, пойдем, — торопит его Лезвие, и тут в глубине лавки он видит Рахамута, портного-индуса.

— Как дела, индус, все хорошо?

Рахамут перестает шить и поднимает голову.

— Вы с Одноногим все время сочиняете калипсо в моей лавке, придется брать с вас за это комиссионный сбор.

— Если бы дела шли получше, тогда конечно. Но сейчас времена не те, так плохо давно не было.

— Когда дела идут хорошо, ты к нам не заглядываешь.

— Вот подожди, скоро начнется сезон калипсо.

— Только мы тебя тогда и видели. Тогда ты важная птица и тебе не до бедного Рахамута.

Лезвие не знает, что ответить, потому что Рахамут говорит чистейшую правду. И то, что они с Одноногим вечно околачиваются в лавке портного, тоже верно. Все, что он может сказать, — это «подожди, вот начнется сезон калипсо», будто сам господь бог тогда спустится на землю и всех осчастливит.

Лезвие ничего не говорит, а только хихикает и хлопает Рахамута по спине, словно ближе нет у него друга. Потом они с Одноногим идут в чулан и садятся за колченогий стол.

— Послушай, какие слова, старина, — говорит Лезвие, — такого калипсо ты еще в своей жизни не слыхал.

Но едва он начинает, как Одноногий затыкает пальцами уши и орет:

— О господи, придумал бы что-нибудь поновее, каждый год одно и то же.

— Да что ты, что ты, — говорит Лезвие, — ты до конца послушай.

Они принимаются за работу, и Одноногий в два счета сочиняет мелодию. Лезвие берет пустую бутылку и стучит по ней палочкой, а Одноногий барабанит руками по столу, и вот они уже исполняют новое калипсо собственного сочинения.

Приходит Рахамут и его помощник, тоже индус, они стоят и слушают.

— Что скажешь об этом номере, папаша? — спрашивает Лезвие.

Рахамут чешет в затылке:

— А ну дай еще раз послушать.

Лезвие и Одноногий начинают сначала, стучат по столу и по бутылке. Лезвию чудится, что перед ним огромная толпа зрителей, и он старается что есть мочи.

Когда они кончают петь, помощник Рахамута говорит:

— Это вроде не калипсо, а блюз.

— Заткнись уж лучше, — вскипает Рахамут. — Что вы, индусы, понимаете в калипсо?

Все хохочут, потому что ведь Рахамут — сам индус.

— Ну и потеха, — говорит Одноногий Лезвию, — надо же, как сцепились эти два индуса из-за нашего креольского калипсо.

— Никакой я не индус, — говорит Рахамут, — а тринидадский креол.

— Ну ладно, кроме шуток, — говорит Лезвие, — понравилось вам?

Рахамуту хочется сказать: «Да, понравилось», но вместо этого он мнется и говорит:

— Да так, ничего, бывает хуже.

Зато помощник Рахамута прямо без ума от нового калипсо, он хлопает сочинителей по плечу и орет, что никогда не слышал ничего лучше и что эта мелодия станет маршем будущего карнавала. Он так размахивает руками, что в конце концов случайно толкает Рахамута под локоть. И тот накалывает себе иглой палец.

Портной кладет палец в рот и сосет его, а потом набрасывается на своего помощника с бранью: лучше бы, мол, помалкивал, а то вот что натворил.

— Ну и что с того? — оправдывается помощник. — От этого никто еще не умирал.

Поднимается шум. Все забывают о новом калипсо и говорят о том, как легко получить заражение крови, уколовшись иглой или булавкой.

А калипсо даже нечем записать. Лезвие выучивает на память слова и мелодию, и дело с концом. Вот так, без особого шума, рождается калипсо. Тут, в каморке позади лавки Рахамута, появились на свет такие шедевры, как «Я поймала его вчера», «Это то, что я могу делать везде и всегда», «Старушка, твои цветы увяли».

Рахамут и его помощник, обсудив всевозможные последствия порезов и уколов, отправляются дошивать костюм, за которым вечером должен прийти заказчик.

Лезвие хочет попросить у Одноногого шиллинг взаймы, но не знает, как начать, — ведь он уже и без того ему должен. Начинает он с того, что принимается расхваливать придуманную Одноногим мелодию, ничего приятнее, мол, не слышал, прямо прованское масло, а не музыка.

Но Одноногий сразу настораживается и говорит:

— Знаешь, старина, ты меня не проведешь.

Лезвие смиряется с неудачей — все-таки живот-то у него набит, — по все еще вяло пытается уговорить Одноногого одолжить ему шиллинг, и тут ему приходит в голову сногсшибательная идея.

Он рассказывает Одноногому, как провел утро, про то, как спер ботинки на Парк-стрит и поел досыта.

— Вот увидишь, — говорит Одноногий, — добром это не кончится. Все вы, смелые ребята, рано или поздно сворачиваете себе шею.