Мендосе было просто необходимо повидаться с женой и детьми. Какой-то животный инстинкт, слепая сила, которой он не мог противостоять, заставляли его идти вперед. Но вместе с тем Энкарнасьон понимал, что к желанию обнять жену и рассказать рождественскую сказку детям примешивалось тайное чувство ревности. Ему хотелось вновь увидеть свой домик, свет лампы, освещающей комнату, в которой собиралась вся семья, когда он приходил с работы; хотелось, чтобы снова его окружали дети и смеялись над его шутками. Все его существо рвалось вперед, к знакомой пыльной дороге, превращающейся после дождей в непролазную грязь. Он должен был дойти или умереть от этой невыносимой муки.

Энкарнасьон Мендоса привык всегда поступать так, как ему хотелось; он никогда не желал никому дурного и был полон чувства собственного достоинства. Это самое чувство собственного достоинства и стало виной тому, что произошло в день святого Иоанна, когда капрал Помарес замахнулся и ударил его по лицу, ударил его, человека, который ни разу не позволил себе выпить лишнего и жил только заботами о своей семье. Но что случилось, того уж не поправить. Даже если бы сам дьявол встал у него на пути, Энкарнасьон Мендоса все равно провел бы рождественскую ночь в своем доме. Стоило ему представить себе, как одиноко и грустно будет в сочельник Нине и детям, оставшимся без единого песо, стоило ему подумать, как они горюют о нем и, может быть, даже плачут, и он тотчас чувствовал, что сердце его сжимается от бессильной ярости и тоски и проклятья срываются с его уст.

А вот теперь все его планы рушились. Проговорится мальчишка или смолчит? Насколько можно было судить по звуку быстро удалявшихся шагов, мальчуган не шел, а бежал. Правда, может быть, он подумал, что натолкнулся на спящего пеона… И все же в любом случае нелишне будет уйти подальше и спрятаться на другой делянке. Однако прежде надо все хорошенько взвесить, ибо не исключена возможность, что кто-нибудь, оказавшись в этот момент на тропинке, увидит Мендосу, узнает и тем самым погубит его. Нет, бежать нельзя ни в коем случае, в этом по крайней мере он был совершенно уверен. В девять часов вечера он сможет выбраться отсюда, осторожно пройти через холмы, а в одиннадцать или, может быть, в четверть двенадцатого будет у себя дома. Энкарнасьон уже знал, как все будет: он потихоньку окликнет Нину, подойдя к окну, а может, скажет, что это он, ее муж. Ему казалось, он видит Нину наяву, ее распущенные черные волосы, темные блестящие глаза, чувственный рот и слегка выступающий вперед подбородок. В этом первом мгновении встречи для него сейчас заключался весь смысл жизни, и ему не хотелось рисковать понапрасну. А перейти на другое место среди бела дня как раз и значило подвергать себя риску.

Он очнулся от звука шагов и голоса мальчика:

— Он лежал вот здесь, сержант.

— На каком участке, на этом или на том?

— На этом, — подтвердил малыш.

«На этом» могло означать, что мальчик показывает на участок, где прятался Энкарнасьон, либо на соседний, либо же на тот, что находился напротив. Судя по голосам, сержант и его люди стояли на тропинке, где-то между посадками тростника, и все теперь зависело от того, куда указывал малыш, когда говорил: «на этом». Положение становилось поистине угрожающим, поскольку не оставалось никаких сомнений, что убежище беглеца с минуты на минуту будет раскрыто. Времени для размышлений не было, нужно было действовать. Внезапно решившись, Энкарнасьон Мендоса с необычайной осторожностью начал пробираться вперед, стараясь, чтобы звук его шагов сливался с шумом раскачиваемого ветром тростника. Необходимо было не теряя ни минуты, как можно быстрее выбраться отсюда. Послышался грубый голос сержанта:

— Вы, Немесио, пойдете там, я — здесь. А вы, Солито, оставайтесь на месте!

Глухо донеслись звуки остальных голосов и отдельные реплики. Продолжая идти мягким кошачьим шагом, пригибаясь почти к самой земле, Энкарнасьон, прислушавшись, понял, что искавшая его группа была довольно многочисленна. Дело действительно оборачивалось очень плохо.

Плохо не только для него одного, но и для мальчишки, каким бы уж он там ни был, потому что, когда сержант Рей и рядовой Немесио Арройо прочесали весь участок, потоптав при этом множество молодых побегов, по локоть исцарапав руки, и не нашли никакого трупа, они уже были готовы поверить, что вся эта история с мертвым человеком на плантации Адела — просто ребячья выдумка.

— А ты уверен, что он был здесь? — спросил сержант.

— Да, был, — подтвердил Мундито, и без того уже достаточно напуганный всем происшедшим.

— Все это детские сказки, сержант. Никого здесь нет, — вмешался рядовой Арройо.

Сержант так пристально и устрашающе посмотрел на мальчика, что тот буквально обмер от страха.

— Вот, смотрите, — принялся объяснять Мундито, показывая, как он бежал вприпрыжку, — я шел здесь с Асабачем, — рассказывая, он опустил щенка на землю, — и вдруг он раз — и полез в тростник…

Рядовой Солито Руис прервал инсценировку вопросом:

— А как выглядел этот мертвый?

— Я не видел его лица, — по-прежнему дрожа, ответил мальчик, — я разглядел только его одежду. Лицо у него было закрыто сомбреро. И потом, он лежал на боку…

— А брюки у него какого цвета? — спросил сержант.

— Голубые, а рубашка вроде желтая, и еще на лице черное сомбреро…

Бедный Мундито едва мог говорить, он был до предела напуган и с трудом сдерживал слезы. По его представлениям, мертвый ушел отсюда единственно ради того, чтобы отомстить за предательство и представить мальчика лгуном. Сегодня вечером он наверняка явится к ним домой и с этого дня станет преследовать Мундито всю жизнь.

Но как бы там ни было, а только на этой делянке не было никакого трупа. Энкарнасьон Мендоса с удивительным проворством добрался до соседнего участка, а оттуда двинулся дальше. Как раз в тот момент, когда он пересекал в очередной раз межу, чтобы спрятаться в тростнике, на ней вновь, со щенком под мышкой, после малоприятного объяснения с сержантом, появился бегущий Мундито. Страх прямо-таки подкосил мальчугана, когда он увидел спину и ноги покойника, исчезающие в тростнике. Это не мог быть никто другой: на нем была та же одежда, что и утром.

— Он здесь, сержант, он здесь, — закричал мальчик, показывая пальцем в ту сторону, где только что исчез беглец. — Он забежал сюда!

И не в силах более побороть свой страх, он пустился бежать, задыхаясь, прямо домой, испытывая необыкновенную жалость к самому себе из-за того, что попал в такую историю. Сержант, а вместе с ним полицейские и сопровождавшие их зеваки разом обернулись, услышав голос Мундито.

— Ребячьи бредни, — невозмутимо изрек Немесио Арройо.

Однако сержант, состарившийся на этой службе, был более осмотрительным.

— Погоди, что-то здесь не так. А ну-ка, давайте прочешем и этот участок, — сказал он.

Так началась охота, участники которой не знали, за какой дичью они гонятся.

До полудня было еще далеко. Разделившись на группы, причем каждый солдат шел в сопровождении трех-четырех пеонов, разгоряченных выпитым и возбужденных поисками, они вдоль и поперек прочесывали участки, просматривали каждую тропинку. Маленькие темно-синие тучки, отдыхавшие прежде где-то на линии горизонта, незаметно выросли и затянули почти все небо. Энкарнасьон Мендоса уже понимал, что окружен почти со всех сторон. Однако в отличие от своих преследователей, не имевших понятия, за кем они охотятся, он был уверен, что поиски в зарослях тростника велись с единственной целью обнаружить его и расквитаться за то, что произошло на праздник святого Иоанна.

Не зная наверняка, где находятся солдаты, беглец полностью доверился своему инстинкту и желанию выжить; он перебегал с одного участка поля на другой, ускользая от преследователей. Теперь он находился от них на таком расстоянии, что мог бы спокойно остановиться и переждать до наступления темноты, не рискуя быть обнаруженным. Но Энкарнасьон уже просто не мог оставаться на одном месте и продолжал уходить все дальше. На одной из тропинок кто-то заметил его издали и завопил что есть мочи: