Человек двадцать перепрыгнули через скамейки и, опрокидывая кружки и стаканы, бросились к столу, крича:

— Я хочу! И я! И я!

Великан с целым лесом остриженных как щетка волос над низким лбом раздвинул соседей и протянул руку, как тигр лапу. Но, как ни быстро было его движение, капитан, зорко следивший за происходящим своими рысьими глазами, опередил великана и, схватив его руку, сдавил ее так сильно, что тот вскрикнул от боли.

— Пойми хорошенько, — сказал капитан, — давать я даю, но красть у себя никому не позволяю.

Он выпустил руку великана, открыл кошелек, вынул золотой и, положив его в онемевшую руку, объявил:

— Тебя я возьму, но с одним условием — чтобы ты слушался.

— Десять тысяч чертей! — отвечал великан, ощупывая свою руку. — Да за таким капитаном я пойду, куда он прикажет!

Вся толпа почтительно поклонилась; те, кто был поближе, сняли даже шапки.

— Приказывайте, мы будем слушаться.

Высокий худой человек с лукавым выражением лица выступил из толпы.

— Я парижанин, меня зовут Пемпренель, — сказал он. — Я принимаю ваше предложение, но прибавлю только одно условие: где бы мы ни очутились, чтобы повсюду было порядочное вино.

Капитан опять встал и, окинув взглядом толпу, указал пальцем на тех, кто показался ему сильней и решительней.

— Вы составите главный отряд; остальные заменят тех неловких, которые будут иметь неосторожность попасть под пулю или наткнуться на шпагу… Все вы позаботьтесь добыть себе хорошее оружие…

Пемпренель улыбнулся, пошел в угол комнаты и сильным ударом ноги вышиб гнилую дверь в темный чулан.

— Не угодно ли взглянуть? — обратился он к капитану, показывая на всевозможное оружие, сваленное на полу и развешанное по стенам. — Вот наши обноски. Мы обычно закладываем их хозяину до тех пор, пока какой-нибудь господин не возьмет нас к себе на службу…

— Итак, считая с этого вечера, вы принадлежите мне, а вот на что покутить сегодня ночью, — сказал капитан, бросая на стол несколько монет. — Каждое утро собирайтесь здесь и ждите моих приказаний…

— Ура капитану! — закричала толпа, бросаясь в погреба и на кухню.

Мы расстались с маркизом де Сент-Эллисом, когда он, в бешенстве посылая ко всем чертям Гуго де Монтестрюка, собирался обогнать его на Зальцбургской дороге. От быстрой езды он еще больше выходил из себя и от нечего делать рассыпался в ругательствах.

— Славного молодчика, нечего сказать, предпочла мне! — говорил он, стегая до крови бедную лошадь хлыстом. — Молод и красив… Велика важность!.. Что же я, стар и неуклюж, что ли?.. А откуда он явился, позвольте спросить? Дерзкий мальчишка!.. И что за предательство!.. Ведь я от него не прятался со своими мучениями! Еще отдал ему лучшего жеребца с конюшни! А как ловко напал на мошенников, чтобы его выручить! И вот в благодарность он отнимает у меня инфанту!.. Ну, только бы догнать ее! Как она ни кричи, а я уж ее не выпущу и весь свет объеду с ней!

С криками, бранью и проклятиями он скакал себе да скакал, как вдруг однажды вечером при заходе солнца нагнал карету, лежащую на боку посреди дороги: одно колесо было в воздухе, а другое валялось на земле, разбитое надвое. Лошади бились в упряжи, а ямщики с бранью бегали от одной к другой. Из кареты слышались жалобные стоны.

Как ни сердит был маркиз, а растаял от нежного голоса и, соскочив с седла, подбежал к карете, открыл дверцу и вытащил заплаканную женщину. Увидев его, она вскрикнула:

— Как! Это вы, маркиз де Сент-Эллис!

— Принцесса Мамиани!

— Ах! Милый маркиз, само Небо вас посылает!

— Нет, принцесса, нет, совсем не Небо, а бешенство.

Он отступил на шаг и, не спуская с нее глаз, начал так:

— Осмельтесь признаться, зачем вы едете в Зальцбург? Разве не для того, чтобы встретиться с графом де Монтестрюком? Достанет ли у вас смелости сказать, что вы не назначили ему там свидания?

— Да сознаюсь же, напротив, сознаюсь!

— Как! Сознаетесь? И мне, Гаспару Генриху Готфриду де Сент-Эллису?..

— Да, без сомнения… кому же сознаться, как не вам, его другу, его лучшему другу?

— Я — друг его?.. Никогда! Я терпеть его не могу!

Услышав это, принцесса зарыдала и, ломая руки, воскликнула в отчаянии:

— Но что же со мной будет, если вы меня здесь бросите?.. В незнакомом краю, без всякой помощи!.. Каждый лишний час грозит ему бедой.

— И отлично! Пусть попадет прямо в ад, к Сатане!

— Гуго! Да что же он вам сделал? За что это?..

— Как! Что он мне сделал? Ну, признаюсь, на такой вопрос только и способна женщина, да еще итальянка! Что он мне сделал, этот проклятый Монтестрюк? Величайшее преступление в моих глазах: он вас любит!

— Он? О! Если бы! Тогда дела не были бы в таком отчаянном положении!

Тут гнев маркиза перешел все границы:

— Вы жалуетесь, что он вас не любит? Какая неслыханная смелость! А посланная в Мец записка, в которой вы говорите таким нежным языком? А требование, чтобы он поспешил в Зальцбург к предмету своей страсти? Наконец, само присутствие ваше здесь, на этой дороге, не лучшее ли доказательство целой цепи предательств и измен?

Принцесса смотрела на маркиза заплаканными глазами.

— Что вы такое говорите? — сказала она жалобно. — Увы! Вы обвиняете Монтестрюка в любви ко мне, а он весь занят мыслью понравиться другой! И ради этой-то другой, ради графини де Монлюсон, я скачу во весь опор по дорогам Германии! Его обожаемой Орфизе грозит страшная опасность. Я знаю, что лишиться ее — для него хуже, чем умереть, и вот я еду спасать ее…

— Вы?

— Да, я! Если бы мне сказали прежде, что я сделаю то, что теперь делаю, я бы ни за что не поверила! Я не обманываю вас, а говорю, как оно есть на самом деле. Любовь к вашему другу — не качайте так свирепо головой, он ваш друг и будет вашим другом, так нужно, — любовь эта меня совсем переродила. Я уж и не знаю, право, что за сердце у меня в груди. Я вытерпела все муки ревности, я плакала, я умоляла, я проводила бессонные ночи, я томилась, призывала смерть — и вот последствия всего этого! Какая-то неодолимая сила вынуждает меня посвятить ему свою жизнь. Я бы должна была ненавидеть соперницу всеми силами души, отдать ее, беззащитную, такому человеку, который ни перед чем не отступит. Нет! Не могу! Дело не в ней, а в нем! Понимаете?

Маркиз де Сент-Эллис ходил взад-вперед по дороге, слушая Леонору, пожирая ее глазами, чувствуя и гнев, и жалость, но сильнее всего поддаваясь удивлению.

— Что вы там рассказываете? — воскликнул он наконец. — Вы говорите, что любите его, а он вас не любит?

— К несчастью, именно так.

— Да что он, слеп, что ли, скотина?

— Увы! Совсем не слеп: у него есть глаза для графини де Монлюсон!

— Так это из-за нее вы пустились в путь?

— Вы сами все скоро увидите, если только поможете мне.

— Что же надо делать?

Принцесса, взяв обе руки маркиза, сказала в порыве радости:

— Ах! Я знала, что вы меня послушаете и что мой голос найдет отголосок в вашем сердце!

— Я пока ничего еще не обещал… Объяснитесь, пожалуйста…

— Графиня де Монлюсон поехала в Вену единственно для того, чтобы быть ближе к графу де Монтестрюку…

— Что, разве она его тоже любит?

— А вы этого не знали?

— Значит, весь свет его любит, разбойника?

— Человек, который желает жениться на ней только ради богатства и титула, решился воспользоваться случаем, чтобы похитить ее…

— Вот это очень мило!

— А что совсем уж не так мило, так это пользоваться беззащитностью одинокой женщины, чтобы принудить ее взывать к состраданию похитителя.

— Тьфу, какая мерзость! Ну, моя страсть к приключениям не доходит до таких подвигов.

— Я никогда в этом не сомневалась…

— А как зовут этого ловкого человека?

— Граф де Шиври. Он ускакал вперед; он уже, вероятно, в Зальцбурге и, поверьте, ни перед чем не остановится, лишь бы добиться своей цели. Именно для того я и еду к ней, чтобы предупредить, предостеречь ее от этого страшного Цезаря…