— У Гуго не будет ничего лишнего. Вы же, маркиз, дали ему испанского коня, и, сколько я слышала об этом коне, на нем он уедет далеко. От герцога де Мирпуа у него есть Тестера, где он вырос и научился постоянству и покорности судьбе. От отца у него есть шпага. Другие начинают жизнь и с меньшими средствами. Притом вы знаете мои мысли о кое-каких вещах. Я не хочу, чтобы двери отворялись для Гуго чужими стараниями; я хочу, чтобы он умел отворить их сам, пусть даже и силой. Здесь сформировался молодой человек, а там, в толпе, в сражениях, сформируется настоящий граф де Монтестрюк.

Через несколько дней после этого разговора настало утро отъезда. Графиня де Монтестрюк встретила сына в той же самой молельне. Глаза у нее были красные, но дух тверд. Она отдала сыну кошелек с вышитым гербом и снятый со своего пальца перстень.

— В кошельке, — сказала она, — сотня золотых — это все, что у меня есть, и я думала о тебе всякий раз, когда откладывала сюда день за днем столько, сколько могла… А этот перстень подарил мне отец твой, граф Гедеон де Монтестрюк, в день нашей помолвки. С тех пор я его ни разу не снимала. Тогда мне было восемнадцать лет, теперь я старуха. Сколько горя перенесла я, сколько слез пролила с того времени! Когда ты выберешь женщину, которая будет носить то же имя, что ношу я, надень ей на палец этот перстень.

Гуго опустился на колени и поцеловал ее руки.

— Еще не все, — продолжала она. — Вот письмо с черной восковой печатью. Ты отдашь его по адресу, но только в том случае, если будешь в крайней опасности или в крайней нужде. Если нет, то и не отдавай, не нужно.

Говоря это, она задыхалась, губы ее дрожали.

— Вы не сказали мне имя того, кому предназначается это письмо, матушка, а на конверте оно не написано.

— Оно написано, дитя мое, на другом конверте, под верхним. Ты разорвешь верхний только в крайнем случае, когда дело будет касаться твоей жизни или твоей чести. Тогда, но только тогда, иди к этому господину, и он тебе поможет.

— Но если его уже не будет в живых?

Графиня побледнела.

— Если так, тогда положись на Бога… тогда сожги письмо.

Она опустила руки на голову сына, все еще стоявшего перед ней на коленях, призвала на эту дорогую голову благословение свыше и, сдерживая слезы, прижала Гуго к сердцу, готовому разорваться на части.

В минуту отъезда, когда все уже было готово, Агриппа подкрался к своему воспитаннику и, отведя его в сторону, сказал ему с довольным видом, но не без лукавства:

— И я тоже хочу дать вам кое-что на память, граф. Может случиться, что вы будете рады найти у себя в кармане лишние деньги.

И старик протянул ему кошелек, порядочно набитый.

— Это что еще такое? — спросил Гуго, подбрасывая кошелек на руке и не без удовольствия слушая приятный звон монет.

— Как же вы забыли, что я по справедливости и притом в нравственных целях брал выкуп с мошенников, которые пробовали ограбить наш сундук, где ничего не было?

— Как! Эти опыты…

— Именно! И вот вам их результат. Я брал подать с мошенников, употреблявших во зло доверие старика, а честных награждал подарком. Вы можете убедиться, увы, что равновесия между злом и добром не существует! Зло — и это служит предметом самых печальных моих размышлений — сильно перевешивает.

— А ведь если бы ты ошибся, ты бы разорил нас! — сказал Гуго, смеясь от души.

— Граф, — возразил старик, — рассчитывать на бесчестность и плутовство рода человеческого — все равно что играть поддельными костями… совесть даже упрекает меня, что я играл наверняка.

— Я всегда знал, что господин Агриппа великий философ, — сказал Коклико, подойдя к ним и опуская кошелек к себе в карман.

— Разве ты тоже едешь? — спросил Гуго, притворяясь удивленным.

— Граф, я такой болван, что если бы вы бросили меня здесь, то я совсем бы пропал.

И, дернув его за рукав, Коклико указал на Кадура, который выводил из конюшни пару оседланных лошадей.

— И он тоже едет с нами; значит, нас будет трое рыскать по свету.

— Numero Deus impare gaudet[1], — проворчал Агриппа.

Через четверть часа трое всадников потеряли из виду башню Тестеры.

— В галоп! — крикнул Гуго, чувствуя тяжесть на сердце и не желая поддаваться грустным чувствам.

Все трое, Гуго де Монтестрюк, Коклико и Кадур, были в таком возрасте, что грусть у них не могла длиться долго. Они ехали, казалось, завоевывать мир.

Гуго лелеял такие мечты, конца которым и сам не видел. Красное перо, полученное когда-то от принцессы Мамиани и закрепленное на шляпе, представлялось ему теперь талисманом.

Скоро местность изменилась, и трое верховых очутились в таких местах, где прежде никогда не бывали. Коклико, не помня себя от радости, прыгал в седле, как птичка на ветке. Каждая новая деревня, каждый дом, купцы с возами, бродячие комедианты, прелаты верхом на мулах, дамы в каретах или носилках — все вызывало у Коклико крики удивления.

— Вот болтун-то! — весело заметил Гуго.

— Граф, — отозвался Коклико, — это выше моих сил: я не могу молчать. Примером, впрочем, могут служить птицы: они всегда поют; отчего же и нам не говорить? Притом я заметил, такой уж я болван, что молчание ведет к печали, а печаль — к потере аппетита. — Затем Коклико принял серьезный вид и сказал: — А как вы думаете, граф, что ждет того, кто ищет себе удачи в свете и у кого есть притом хороший испанский жеребец, который так и пляшет под седлом; шпага, которая так и просится вон из ножен, а в кармане добрые пистоли, которые так и хотят выскочить на свет божий?

— Да все, чего хочешь, — ответил Гуго.

— Так, значит, если бы вам пришла фантазия сделаться императором требизондским или царем черкесским, вы думаете, что и это было бы возможно?

— Разумеется!

— Это, мне кажется, уже слишком много… А ты как думаешь, Кадур?

— Без помощи пророка дуб — все равно что травка; а с помощью пророка песчинка становится горой…

— Слышишь, Коклико? Моя воля будет именно такой песчинкой, а в остальном поможет моя добрая звезда.

Коклико продолжал, возвысив голос:

— Я слышал, что при дворе множество прекрасных дам, столько же, сколько было нимф на острове Калипсо, о котором я читал в одной книге, и что эти дамы, как кажется, особенно милостивы к военным и еще милостивее к таким, которые близки к особе короля. Как бы мне хотелось быть гвардейским капитаном!

— Да, недурно бы, — сказал Гуго, — можно бывать на всех праздниках и на всех сражениях…

— А вам очень нужны эти сражения?

— Еще бы!

— Ну, это как кому нравится. Мне так больше по душе праздники. С другой стороны, я слышал, что у людей духовных есть множество привилегий: богатые приходы, жирные аббатства с вкусным столом и с мягкой постелью. А какая власть! Их слушают вельможи, что довольно важно, и женщины, что еще важнее. Без них ничего не делается! А некоторые ученые утверждают даже, что они управляют миром. Я не говорю, разумеется, о сельских священниках, что таскаются в заплатанных рясах по крестьянским избам, а едят еще хуже своих прихожан. Нет! Я говорю о прелатах, разжиревших от десятины, о канониках, спящих сколько душе угодно, о князьях церкви, одетых в пурпур… А что вы скажете, граф, о кардинальской шляпе?

Гуго состроил гримасу:

— Монтестрюки все были военными.

— Ну, раз так, то перейдем лучше к важным должностям и к чинам придворным. Как весело и приятно быть министром или послом! Кругом толпа людей, которые вам низко-низко кланяются и величают вас сиятельством, что так приятно щекочет самолюбие. Вы водитесь с принцами и с королями, вы преважная особа в свете. Не говорю уже о кое-каких мелких выгодах вроде крупного жалованья, например, или хорошей аренды. Кроме того, очень весело было бы поссориться, например, сегодня с англичанами, придраться завтра к испанцам, а при случае содрать взятку с турецкого султана. Пресыщенный славой, я бы мирно окончил жизнь в расшитом мундире и в шляпе с перьями каким-нибудь первым чином двора.