Осушив стакан, каким-то чудом оставшийся целым, он благородно сделал знак обоим вошедшим дворянам присесть на скамью напротив него. Капитан Балдуин д’Арпальер, тот самый, кого принцесса Мамиани называла Орфано де Монте-Россо, был еще в том самом костюме, в котором его видели у герцогини д’Авранш.

— Вот в чем дело, — начал он, покручивая свои жесткие усы. — Со мной ночью случилось неприятное приключение. Ум мой помутился от него. Чтобы прогнать грустные мысли, я отправился в этот трактир. — Тут капитан повернулся к хозяину, у которого ноги все еще дрожали от страха, и, погрозив ему пальцем, продолжал: — Надо вам сказать, что я делал честь этому каналье — ел у него — по доброте душевной и потому, что он кормит недурно, как вдруг прямо перед вашим приходом, под смешным предлогом, что я ему немного должен, он имел дерзость объявить, что подаст мне вина не иначе, как за наличные деньги! Не иметь доверия к офицеру его величества короля! Я хотел наказать этого негодяя, как он того заслуживал, но все эти люди кинулись на меня… вы видели сами, что было дальше.

Огромная нога капитана в толстом сапоге со шпорой топнула по полу; все задрожало.

— Хозяин просто бездельник, — сказал Лудеак. — Он привык говорить черт знает с кем. А сколько он с вас требовал?

— Не знаю, право… Какую-то безделицу!

— Двести пятьдесят ливров круглым счетом, — прошептал трактирщик, державшийся на почтительном расстоянии от них, — двести пятьдесят ливров за разную птицу, за колбасу и откормленных каплунов да за лучшее вино.

— И из-за такой безделицы вы беспокоите этого господина? — вскрикнул Цезарь. — Да вы, право, заслуживаете, чтобы он вам за это обрубил уши! Вот мой кошелек, возьмите себе десять золотых и марш к вашим кастрюлькам!

В одну минуту слуги привели все в порядок, накрыли на стол и сбегали в погреб за вином.

Поступок графа де Шиври тронул великана. Он снял шляпу, вложил шпагу в ножны и уже подходил к Цезарю, чтобы поблагодарить, но Лудеак опередил его.

— Любезный граф, — сказал он, взяв Цезаря под руку, — позволь представить тебе капитана Балдуина д’Арпальера, одного из самых храбрейших дворян во Франции. Я бы сказал — самого храбрейшего, если бы не было моего друга, графа Цезаря де Шиври.

— Не для вашей ли милости я должен был сегодня ночью победить нерешительность одной молодой дамы, которая все никак не отдаст справедливость вашим достоинствам?

— Так точно, капитан, и признаюсь, ваш неожиданный уход меня очень опечалил.

— Дьявол вмешался в наши дела в образе маленькой белой ручки — вот почему я изменил вам; но есть такие вещи, о которых я поклялся никогда не забывать и не забуду. Вы же, граф, — прибавил он, взяв руку Цезаря в свою огромную ручищу, — приобрели сейчас право на мою вечную благодарность. Шпага и рука капитана д’Арпальера в вашем полном распоряжении.

— И вы согласитесь, не правда ли, разделить ужин со мной и моим другом Лудеаком?

— Тем охотней, что работа, за которой вы меня застали, порядочно возбудила во мне аппетит!

— Подать кушанье, да живей! — крикнул Лудеак.

Человек, стоявший перед Цезарем, был большого роста, сухой как тростник, мускулистый, с широкими плечами, жилистыми руками, небольшой круглой головой, покрытой густыми курчавыми волосами, как у Геркулеса, с плотной шеей, широкой грудью и с рубцом на щеке, который терялся в густых усах; кожа у него была кирпичного цвета. Все в нем обличало животные страсти и богатырскую силу.

Иногда, впрочем, какое-нибудь слово, поза, жест выдавали дворянина, как выступает вдруг чудный пейзаж из разорванного ветром тумана; но затем на передний план снова выходил старый рубака, и граф Орфано исчезал в капитане д’Арпальере.

— Ах, граф, — говорил он, — трудно жить в такие времена, когда министры короля не признают заслуг порядочного человека!.. Заставляют бегать за жалованьем капитана, который командовал жандармским эскадроном в Милане и гренадерской ротой во Фландрии; заставляют дежурить в передних человека, бравшего Дюнкирхен с Тюренном и ходившего на приступ Лериды с принцем Конде. Если бы храбрости отдавали должную справедливость, я давно уже был бы полковником.

— Скажите лучше — генералом! — ввернул Людеак. — К чему такая скромность?

— Не беспокойтесь, — сказал Цезарь, — я беру на себя ваше дело, а пока я не добьюсь для вас справедливости, мой кошелек к вашим услугам…

На рассвете десять пустых бутылок свидетельствовали о жажде капитана, а обглоданные кости жаркого — о его аппетите.

— Если когда-нибудь вам понадобится капитан д’Арпальер, — сказал он, — обратитесь на улицу Тиктонн, дверь под вывеской «Красная щука»… Я там обычно до полудня.

— Понял? — спросил Лудеак Цезаря, когда капитан ушел. — Мы пригласим графа де Монтестрюка ужинать… поговорим, поедим, осушим побольше кружек… головы разгорячатся… случайно завяжется спор, и мы неловко раздуем его, будто бы желая успокоить… Оба рассердятся, и ссора кончится дуэлью!..

— А потом?

— Потом Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь, будет убит. Не знаю, правда ли, что капитан д’Арпальер командовал жандармским эскадроном в сражении при Дюнкирхене или ходил на приступ Лериды с принцем Конде, но знаю очень хорошо, что во всей Европе нет лучшего бойца на шпагах.

— Одно беспокоит меня немного, — сказал Цезарь, покручивая усы. — Ты уверен, что это будет не убийство?

— Э, нет! Ведь это будет дуэль.

Все устроилось так, как предвидел шевалье: подготовленная и рассчитанная заранее встреча свела Гуго и Цезаря на маскараде у герцогини д’Авранш, граф де Шиври проиграл какое-то пари Монтестрюку, назначили день для ужина.

— И мне очень хочется, чтобы вы надолго сохранили память об ужине и о собеседнике, с которым я вас познакомлю! — сказал он Гуго. — Это молодец, встречавшийся с врагами короля лицом к лицу в Каталонии, во Фландрии и в Милане!

Но Лудеак вовсе не желал, чтобы Монтестрюк встретился с капитаном д’Арпальером прежде, чем он сам переговорит с бывшим командиром гренадерской роты в битве при Нордлингене.

— Любезный капитан, — сказал он ему, войдя в его чулан на улице Тиктонн, — вам уже говорили, что вы встретитесь на днях с новой личностью. Я знаю, что вы человек из порядочного общества, настолько же осторожный, насколько и смелый; но умоляю вас при этой встрече удвоить осторожность.

— Это зачем?

— Как бы вам сказать… Дело очень щекотливое!

— Продолжайте.

— Представьте себе, что люди, видевшие, как вы деретесь на шпагах, и знающие, как силен в этом деле собеседник, которого граф де Шиври хочет вам представить, уверяют, что в благородном искусстве фехтования он вам не уступит… «Делать нечего, — заявил кто-то из них, — а храброму капитану д’Арпальеру придется помериться с ним силами и отказаться от славы первого бойца…»

— Ах, вот что говорят!..

— Да, и еще множество других глупых толков, которые я не хочу передавать вам… Вот почему ради вашей же собственной пользы я умоляю вас не говорить ничего такого, что могло бы рассердить вашего соперника. Он слывет не только страстным любителем биться на шпагах, но еще и очень щекотливым в вопросах чести… Не заводите глупой ссоры, прошу вас!

— А что вы называете глупой ссорой, позвольте узнать?

— О, боже мой! Не горячитесь, пожалуйста! Я называю глупой ссорой такую, в которой нет достаточного повода для того, чтобы два честных человека выходили на дуэль… Если у него громкий голос — ну пусть себе кричит…

— Но пусть же он не слишком громко кричит, а то ему заткнут глотку!.. Я и не с такими петухами справлялся!..

— Я в этом совершенно уверен, — сказал Лудеак, пожимая ему руку, — но теперь я вас предупредил, и вы сами знаете пословицу…

Затем Лудеак пошел к Гуго и заявил ему:

— Я должен дать вам добрый совет. Вы будете ужинать с человеком, которого мой друг Цезарь так расхвалил вам; он заслуживает этих похвал, но у него есть один недостаток. Он чертовски щекотлив, обижается на слово, улыбку и тотчас готов в таких случаях выхватить из ножен шпагу.