Он готов был кинуться к ее ногам, но она его удержала:

— Вы, кажется, взяли у меня розу? Отдайте ее назад.

Гуго достал розу и подал ей.

— Я не хочу, чтобы отсюда уносили что-нибудь без моего согласия, — сказала она, — но не хочу также дать повод думать, что я придаю слишком большую важность простому цветку… Каков он есть, я отдаю его вам.

Гуго бросился поцеловать ее руку, но она высвободила ее и скрылась за портьерой. Гуго не осмелился последовать за ней. Но не нашел ли он в этой комнате больше, чем смел надеяться? Опьяненный любовью, обезумевший от счастья, Гуго бросился к балкону и в один миг спустился вниз.

Недаром боялся Монтестрюк минуты отъезда: он очень скоро увидел разницу между пребыванием в замке и жизнью в городе. С появлением герцогини в Париже и при дворе дом ее хотя и остался открыт для Гуго, но он мог видеться с ней лишь мимоходом и не иначе, как в большом обществе.

Молодая, прекрасная, единственная дочь и наследница знатного имени и огромного состояния, Орфиза де Монлюсон была предметом такой постоянной и предупредительной лести, такого почтительного обожания, видела у ног своих столько благородных поклонников, что не могла не считать себя важной особой, которой все позволительно. Против ее капризов никто не смел восстать, ее желаниям никто не смел противиться. Благодаря этому она была то величественна и горда, как королева, то причудлива, как избалованный ребенок.

После сцены накануне ее отъезда в Париж, оставшись наедине со своими мыслями, она сильно покраснела, вспомнив прощание с Гуго, вспомнив, как у нее под влиянием позднего часа и веяния молодости почти вырвалось признание.

Как! Она, Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш, покорена каким-то дворянчиком из Гаскони! Она, которой поклонялись вельможи, считавшиеся украшением двора, в одно мгновение связала себя с мальчиком, у которого только и было за душой, что плащ да шпага! Гордость ее возмущалась, и, сердясь на саму себя, она давала себе слово наказать дерзкого, осмелившегося нарушить ее покой. Если он и выйдет победителем из борьбы, он сам еще не знает, какими усилиями, какими жертвами ему придется заплатить за свою победу!

С первых же дней Орфиза показала Гуго, какая перемена произошла в ее мыслях. Она приняла его как первого встречного, почти как незнакомого. Затерянный в толпе посетителей, спешивших поклониться всеобщему идолу, Гуго почти каждый раз встречал и графа де Шиври в особняке герцогини; но Цезарь, продолжая осыпать графа де Монтестрюка любезностями, тем не менее относился к нему, как вельможа к мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на уме, и он не обращал внимания на такие мелочи. Поднявшись на третий этаж невзрачной гостиницы, где Кадур снял для него комнаты, он предавался угрюмым размышлениям и печальным заботам.

Орфиза, казалось, совсем забыла разговор с ним накануне отъезда из Мельера, и как будто бы мало было этого разочарования, причин которого Гуго никак не мог понять, — еще и жалкая мина Коклико, состоявшего у него в должности казначея, добавляла ему забот. Каждый раз, когда Гуго просил у него денег, бедный малый печально встряхивал кошелек. Из туго набитого, каким этот кошелек был еще недавно, он становился легким и тонким, а у Гуго всегда находилось множество предлогов запустить в него руку.

— Граф, — сказал ему как-то утром Коклико, — наши дела больше не могут идти таким образом: мы затягиваем пояса от голода, а вы все расширяете свои карманы; я сберегаю какое-нибудь экю в три ливра, а вы берете луидор в двадцать четыре франка…

— Вот потому и надо решиться на важную меру… Дай-ка сюда свою казну и высыпь ее на стол: человек рассудительный, прежде чем действовать, должен дать себе отчет в состоянии своих финансов.

— Вот, извольте судить сами, — ответил Коклико, достав кошелек из сундука и высыпав его содержимое перед Гуго.

— Да это же просто чудо! — воскликнул Гуго, расставляя столбиками серебряные и золотые монеты. — Я, право, не думал, что так богат!

— Богаты!.. Граф, да ведь тут едва ли остается…

— Не считай, пожалуйста! Бери деньги и беги к портному; вот его адрес, который дал мне мой любезный друг граф де Шиври. Закажи ему костюм испанского кавалера… Не торгуйся! Я играю на сцене с герцогиней д’Авранш и не хочу разочаровать ее. Беги же!

— Но что будет завтра, граф? Когда пьеса окончится?..

— Это значит оскорблять Провидение — думать, что оно оставит честного дворянина в затруднении. Вот и Кадур тебе скажет, что если нам суждено быть спасенными, то несколько жалких монет ничего не прибавят на весах, а если мы должны погибнуть, то все наши сбережения ни на волос не помогут!

— Что написано в книге судеб, того не избежать, — произнес араб.

— Слышишь? — воскликнул Гуго. — Ступай же, говорю тебе, ступай скорей!

Коклико только развел руками от отчаяния и вышел, оставив на столе несколько золотых и серебряных монет, которые Гуго поспешил смахнуть рукой к себе в карман.

Действительно, Орфиза де Монлюсон задумала разыграть пьесу у себя в особняке, выбрала героическую комедию и сама распределила роли между самыми близкими своими знакомыми. Граф де Монтестрюк, граф де Шиври, шевалье де Лудеак, даже сама принцесса Мамиани должны были играть в этой пьесе, навеянной испанской модой, всемогущей в то время.

— Судя по всему, — сказал шевалье своему другу Цезарю, — нам с тобой нечему особенно радоваться… В этой бестолковой пьесе, которую мы станем разыгрывать среди полотняных стен в тени картонных деревьев, тебе предстоит похитить красавицу, а Монтестрюку — жениться на ней… Как тебе нравится эта штука? Что касается меня, то, осужденный на смиренную роль простого оруженосца, я имею право только вздыхать по моей принцессе… Меня просто удивляет, как серьезно наши дамы, Орфиза и Леонора, относятся к своим ролям на репетициях… И нежные взгляды, и вздохи — все у них только для героя!

— Ты не можешь пожаловаться, что я пренебрегаю твоими советами, — ответил Цезарь, — но всякое терпение имеет предел… А эти репетиции произвели на мой рассудок такое действие, что я решил приступить к делу: как только разыграем комедию, я покажу себя гасконцу, а там будь что будет!

— Ты увидишь тогда, быть может, что и я не терял времени… Не на одни тирады и банты оно ушло у меня…

Еще несколько дней назад Лудеак связался с каким-то авантюристом, таскавшимся повсюду в длинных сапогах с железными шпорами и с длинной шпагой. Он всегда был одет и вооружен, как рейтар накануне похода. Его звали капитан д’Арпальер. Лудеак водил его с собой по лучшим кабакам Парижа и очень ценил.

Граф де Шиври должен был узнать все в подробностях утром того дня, на который было назначено представление. В это самое утро к нему вошел шевалье де Лудеак и, приказав подать завтрак, старательно затворил все двери. Налив два стакана, он сказал:

— Я говорил тебе на днях, что не терял даром времени, сейчас ты в этом убедишься. Что ты скажешь, если мы превратим милую комедию, в которой будем выказывать наши скромные таланты, в самую очаровательную действительность?

Цезарь недоуменно взглянул на Лудеака.

— Не понимаешь? Хорошо, я все тебе растолкую. В нашей комедии есть паша, роль которого ты призван исполнить, — паша, похищающий благородную принцессу…

— Да, знаю! Я же сам буду декламировать две тирады: одну — описывая свою пламенную страсть, а другую — изливая свою бешеную ревность.

— Ну вот! Благодаря моей изобретательности паша мавританский в самом деле похитит Орфизу де Монлюсон в костюме инфанты. Когда ей дозволено будет приподнять свое покрывало, вместо свирепого Абдаллы, паши алжирского, она увидит у своих ног милого графа де Шиври… Остальное уже твое дело.

— Но какими средствами ты думаешь достичь этого изумительного результата?

— Мне встретился человек, словно созданный для того, чтобы выручить нас в затруднительных обстоятельствах. Это солдат, готовый помочь за приличную награду. Мне сдается, что прежде он был значимой фигурой у себя на родине… Несчастье или преступление сделали его тем, кто он теперь… Он подберет себе несколько товарищей без лишних предрассудков, проберется в особняк герцогини, где его никто не заметит среди суеты и шума, расставит своих сообщников в саду, и по условленному сигналу героиня комедии, выйдя подышать свежим воздухом, попадет в сильные руки четырех молодцов в масках под предводительством моего капитана… Он встанет во главе процессии, и в одну минуту они посадят ее в заранее приготовленную карету со скромным кучером, которая будет ждать рыдающую красавицу за калиткой, а ключ от этой калитки уже у меня в кармане.