Она отерла слезы и поцеловала Гуго.

Между тем как все это происходило в маленьком павильоне, Бриктайль, которого шевалье де Лудеак считал уже мертвым, сидел в особняке Шиври перед столом, уставленным разными блюдами.

— Дела идут лучше? — спросил Цезарь у капитана.

Вместо ответа Бриктайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул, стоявший рядом, и принялся вертеть им над головой с такой легкостью, как будто это был соломенный табурет.

— Вот вам! — сказал он, бросив стул с такой силой, что он затрещал и чуть не разлетелся на куски.

— Здоровье вернулось, — продолжал граф де Шиври, — а память ушла, должно быть?

— К чему этот вопрос?

— Чтобы узнать, не забыли ли вы про графа де Монтестрюка?

Услышав это имя, Бриктайль вскочил на ноги и, схватив бешеной рукой полуразломанный стул, одним ударом разбил его вдребезги.

— Гром и молния! — крикнул он. — Я забуду? Я забуду этого хвастунишку из Лангедока, который два раза уже выскользнул у меня из рук?!

— Значит, на вас можно рассчитывать, капитан?

— Сегодня, завтра, всегда!

— Дайте руку… Мы вдвоем примемся выслеживать его…

Они крепко пожали друг другу руки, и в этом пожатии слилась их беспощадная ненависть.

— Вы знаете, что он идет в Венгерский поход? — сказал Цезарь.

— Лоредан говорил мне об этом.

— А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать в Вену — славный город, говорят, — в одно время с ним, если он поедет?

— Дайте только знак, и я буду следить за ним, как тень, здесь или там, мне все равно!

— Один, без помощи товарища?

— Товарищей всегда можно найти, когда они понадобятся; им только нужно показать несколько полновесных и звонких пистолей.

— Будут пистоли! Не скупитесь только, когда представится желанный случай.

— С железом на боку и с золотом в карманах я отвечаю за все!

Капитан выпрямился во весь огромный свой рост, налил стакан и, осушив его залпом, произнес торжественно:

— Граф де Шиври, клянусь вам, что граф Гуго де Монтестрюк умрет от моей руки или я сам расстанусь с жизнью.

— Аминь, — ответил Цезарь.

Гуго не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней в присутствии графа де Шиври объяснение по поводу злополучной записки. Однако же он не хотел уезжать из Парижа, не простившись с ней, поэтому отправился в тот же день в ее особняк.

Увидев его, Орфиза вскрикнула от удивления, впрочем, немного притворного.

— Вы застали меня за письмом к вам, — сказала она, — право, граф, я уж думала, что вы умерли.

— Герцогиня, несчастье и в самом деле могло со мной случиться, но вот я жив и здоров… и первой мыслью моей было засвидетельствовать вам свое почтение.

— Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком, однако же, скоро пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать… Ведь вы едете, не правда ли?

— Без сомнения, еду, герцогиня.

— При дворе только и речи, что о его привязанности к вам. Назначенный королем главнокомандующий говорит о вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.

— Граф де Колиньи преувеличивает… Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.

— Если прибавить к его словам ваши частые визиты к графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно вывести заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему… Что же помогло вам, граф, так быстро достичь таких блестящих результатов?

— Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.

— О каком девизе?

— Per fas et nefas.

Губы Орфизы сжались в горькой улыбке.

— Желаю, — сказала она, — чтобы этот девиз был так же полезен вам в Венгрии, как и во Франции.

— Я надеюсь на это. Если я еду так далеко, то именно затем, чтобы поскорее заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги… Я хочу прийти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь… Цель эту вы знаете, герцогиня.

— Я в самом деле помню, кажется, ту историю, которую вы мне рассказывали. Не правда ли, речь шла о золотом руне? Разве все еще на завладение этим руном направлены ваши усилия?

— Да, герцогиня.

— Это меня удивляет!

— Отчего же?

— Да оттого, что, судя по наружности, можно было подумать совершенно обратное.

— Наружность ничего не значит… поверхность изменчива, но дно остается всегда неизменно.

Улыбка Орфизы стала не такой горькой.

— Желаю вам успеха, если так! — сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза, произнесла медленно:

— Олимпия Манчини — это уже много; еще одна — и будет слишком!

Он хотел ответить, но она его перебила и спросила с улыбкой:

— Так вы пришли со мной проститься?

— Нет, не проститься, — возразил Гуго гордо, — это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть, а сейчас я скажу вам: до свидания!

— Ну вот это другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! «Прощайте» — слово уныния, «до свидания» — крик надежды! До свидания же, граф!

Орфиза протянула ему руку. Если в уме Гуго и оставалось еще что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновение. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон или станет преследовать своей ненавистью? Не была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?

Гуго не чувствовал земли под ногами, возвращаясь в особняк Колиньи, где уже несколько дней кипели приготовления. Двор был постоянно заполнен людьми. Этот шум и беспрерывная беготня нравились Коклико, который готов был бы считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если бы только Гуго решил спокойно сидеть дома по вечерам. Коклико жаловался Кадуру, который иногда нарушал молчание и отвечал ему своими изречениями.

— Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто неправ? Лев может не спать, потому что он лев; газель может спать, потому что она газель.

В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, Кадур улыбнулся и сказал:

— Скакать! Отлично!

И, пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для своих товарищей лучших лошадей. С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными попечениями.

— На войне, — сказал он Коклико, который удивлялся его затее, — чего стоит конь, того стоит и всадник.

Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур уже заканчивали приготовления к отъезду.

— Сегодня, что ли? — крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.

— Седлайте коней… едем! — весело ответил Гуго.

Коклико подтолкнул маленького мальчика прямо к Гуго и спросил:

— Узнаете его?

Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими блестящими глазенками.

— Э! Да это же наш друг с Маломускусной улицы! — воскликнул он.

— Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, не позволите ли вы мне взять его с собой?

— Пусть едет!.. Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.

Мальчик расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

— Ну вот ты и принят в полк, приятель, — сказал Коклико.

В тот самый час, когда Гуго садился на коня и во главе своего маленького отряда выезжал на дорогу в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении по своей комнате.