Сильвестр, который на вид казался спокойным и мягким, словно Солент июньским утром, мог быть упрямее барана. Фенелла знала, что в таком случае с ним больше не о чем говорить, и пошла в свой «Дом бессмертных», чтобы помочь Лиз кормить больных.

Но время бессмертия миновало. Во второй половине дня в ворота постучали. Лиз и Фенелла повесили табличку, сообщавшую, что больше больных не принимают, но большинство тех, кто нуждался в помощи, читать не умели и не знали, куда им еще идти. Роспуск монастырей и приютов закончился, и больные, старые и нищие болтались по стране, сбиваясь в отчаянные стада.

Лиз пошла к двери, чтобы посмотреть, кто там. Фенелла, услышав взволнованный голос, тоже пошла к двери. Запыхавшаяся женщина, которая стояла на пороге, была вне себя от страха. На руках она держала маленькую девочку, без сомнения дочь, висевшую на ней, словно мокрый мешок. Единственным признаком жизни в ней были тяжелое дыхание и пот, градом катившийся по лицу. Воняло от нее ужасно.

— Пожалуйста, возьмите мою Энни, — взмолилась она. — Пока она поправится, это же ненадолго. Грег Бишофсвирт говорит, что в таком состоянии он не хочет держать ее под своей крышей, но у нас здесь совсем нет родственников. Ей просто нужна постель на пару дней, она крепкая, а ухаживать за ней я могу и сама.

Теперь Фенелла узнала женщину. Она работала в «Морском епископе» разливальщицей и сама растила дочь. Она увидела, как Лиззи улыбнулась своей милой улыбкой, приоткрыла дверь сильнее, чтобы впустить мать и дочь. Одним прыжком она оказалась между ними, захлопнула дверь, оставив лишь щель.

— Вы не можете остаться, — сурово, так что у самой сжалось сердце, произнесла она. — Вы сами это знаете.

— Но куда же нам идти?

— Возвращайся к Грегу и скажи ему, чтобы он принял вас обратно. Поскольку твоя дочь болела в его доме, все равно уже поздно. У твоей девочки потливая горячка. Если мы ее примем, люди здесь у нас перемрут, как мухи. — С этими словами она схватила Лиз за руку, грубо потянула ее прочь от женщины и ее дочери. Впрочем, возможно, все равно уже было поздно.

Эпидемии потливой горячки проходили каждые пару лет, оставляя на городах и деревнях борозды, словно на свежем поле. Если болезнь пришла в Портсмут, к вечеру в каждом третьем доме будут оплакивать умерших. Тот, кто переживет первую ночь, может надеяться, что удастся выздороветь, но большинство умирало сразу после начала болезни.

«Великий Боже, — молилась про себя Фенелла, повторяя только эти два слова. — Великий Боже». Она вспомнила, что мать Сильвестра умерла от этой болезни. Единственное, в чем им повезло сейчас, так это в том, что сэра Джеймса, тетушки Микаэлы и Энтони не было дома. Люк был на верфи. Они пошлют ему записку, чтобы оставался там и не пускал рабочих на ночь в город.

Ей казалось бесчеловечным прогонять женщину, но у нее не было выбора. Увидев растерянное лицо Лиз, она встряхнула девушку.

— Мы отвечаем за тех людей, которые в доме, Лиз. Если мы притащим сюда горячку, в такой тесноте не выживет никто.

О страхе за собственную семью она ничего не сказала и отослала девушку под каким-то предлогом в Саттон-холл.

Едва Лиз ушла, как явился Сильвестр. Увидев его расстроенное лицо, Фенелла вскрикнула:

— Что случилось?

— Ханна, — только и ответил он.

Дни бессмертия миновали. В доме была смертоносная болезнь, и Фенелла могла думать лишь об одном: «Только не Сильвестр. Господи, смилостивься над нами, не забирай у нас Сильвестра».

Тому, кто был заражен потливой горячкой, сначала приходилось терзаться необъяснимыми страхами, затем он начинал мерзнуть, заползал под одеяло и чувствовал слишком сильную слабость, чтобы подняться. В таком состоянии больной проводил примерно час, а затем по всему телу выступал обильный пот. От боли голова едва не раскалывалась на части, сердце стучало как бешеное, нападала невообразимая жажда, но больной не мог удержать в себе ни капли воды. И спустя несколько мучительных часов наступала смерть — как избавление, непостижимая для родственников, для которых утром мир был еще целым.

Как и всегда, вечером Лиз начала обход трех стариков и выбежала из комнаты Летисии Флетчер с залитым слезами лицом.

— Она заболела! Несчастная Летисия заболела.

Попытки защитить Лиз были уже бессмысленны.

— Попробуй влить в нее слабого пива, даже если будет плеваться, — посоветовала Фенелла. — От каждой капли ей будет легче. Растирай ей лицо и руки-ноги холодной водой, помогай во всем. Больше ты ничего сделать не сможешь.

Фенелла открыла дверь в комнату своей матери и увидела, что та сидит у окна, пользуясь последним светом угасающего дня, чтобы заняться шитьем.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — поинтересовалась дочь.

— Как я могу чувствовать себя хорошо? — тут же принялась причитать мать, как обычно. — Мое единственное дитя живет с мужчиной, который самым постыдным образом женился на другой, а дьяволенок-ублюдок чернобровой Летисии хочет утащить ее за собой в пекло. Погода становится отвратительнее день ото дня, сырость пробирает до костей, а ты спрашиваешь, хорошо ли я себя чувствую?

— Я люблю тебя, — произнесла Фенелла, от облегчения заливаясь слезами. — Сегодня вечером мы не будем накрывать стол внизу, я тебе принесу ужин попозже. Что же касается остального, то погода бывала и хуже, Сильвестр в жизни ничего постыдного не сделал, а мой Энтони — ублюдок не дьявола, а священника, и виноват в этом священник, а не он. Но ты не переживай, я знаю, что ты этого в жизни не запомнишь.

«Я говорю, словно воду лью», — осознала Фенелла. От звука собственного голоса становилось не так страшно. Она осторожно прикрыла дверь и возблагодарила Господа за то, что тот пощадил ее мать. Но что с матерью Энтони? Она умрет, а Энтони нет здесь, чтобы получить ее благословение. Ну да она все равно не благословила бы его. Когда он бывал дома, то заботился о ней, поскольку считал это своим долгом, но она никогда ни малейшим жестом не дала ему понять, что испытывает к нему хоть какую-то толику тепла.

Ей вспомнилось то, что он когда-то рассказал ей о Ральфе: мать не ухаживала даже за своим любимым первенцем, бросив его на попечение нелюбимого ублюдка. Фенелле стало тошно от мысли о двух мальчишках, которые утешали друг друга, чтобы не так бояться смерти, а их потом стравливали снова и снова.

«Почему Летисия Флетчер обманула своего мужа со склочным священником, если не любила его? А если любила, то почему ненавидит ребенка, плод этой любви?»

И тут до Фенеллы дошло. Что, если священник изнасиловал Летисию, как пытались изнасиловать ее приспешники Кромвеля у ворот «Domus Dei»? Быть может, Энтони чувствовал ненависть обоих родителей, потому что был ребенком, родившимся от изнасилования?

«Почему мы должны расплачиваться за то, что родились на свет иначе, чем хотелось нашим родителям? — стучало в голове. Разве хоть у кого-то из нас была возможность выбрать, у каких супругов родиться, какого пола, при каких обстоятельствах?» Она сердито вздохнула и выпрямилась. «Но мы здесь, — сказала она себе. — Привет, гора. Мы — Фенелла Клэпхем и Энтони Флетчер. И пусть мы сто раз были нежеланны в этом мире, мы не позволим прогнать нас отсюда. Ни родителям, ни королевским капризам, не говоря уже о проклятой потливой горячке».

Фенелла открыла следующую дверь и увидела, что священник, обычно сидевший за пюпитром, лежит на полу, свернувшись калачиком. От пота кожа на его лысой голове блестела, из носа шла кровь, а руки сжались в кулаки. Во рту у женщины пересохло. Ей придется ухаживать за этим мужчиной, несмотря на все то, что она о нем знала. Энтони не хотел бы, чтобы его отец, который, как ему казалось, любил его, умирал в одиночестве и без ухода. Эта мысль придала ей сил.

— Я пришла помочь вам, почтенный отче, — произнесла она. — Вы заболели, но есть возможность облегчить ваши страдания.

«Я не брошу твоего отца в беде, любимый. У него будет все необходимое, как если бы ты сам был рядом с ним, и я приму благословение, которое он захочет тебе дать».