— Зайди хотя бы под арку! — громко сказала она, пытаясь перекричать рев ветра. — Кому будет лучше, если ты будешь так мучить себя?

— Я себя не мучаю, — произнес он. — Мне это очень нравится.

Возможно, он не чувствовал этого пронизывающего холода, так же как щекотки и поглаживаний. Но, похоже, все же заметил, что она дрожит. Он укутал Фенеллу в Сильвестров плащ, затащил ее под шесты, на которых летом росли розы сэра Джеймса. Под снежным покровом было сухо и поразительно тихо.

— Возвращайся в дом, глупышка, — с нежностью произнес он, как можно плотнее запахивая на ней плащ Сильвестра.

— Ты еще глупее, чем я.

— Нет. Я бессердечный, подлый, убийца и еретик. А глупышка — ты.

— Ах, Энтони, я так ужасно люблю тебя, бессердечного, подлого и убивающего еретика.

— И это самое глупое, что ты могла сделать.

— Нет. Самое умное. Даже в лучшие свои времена, когда ты мог заморочить голову кому угодно, тебе не удавалось разубедить меня в этом.

Он зарылся лицом в ее волосы, и она затылком почувствовала, какой холодный у него нос. Некоторое время оба молчали. Затем он вынул что-то из-под камзола и вложил ей в руки. Это оказалась книга, чудесное, переплетенное кожей издание, покрывшееся пятнами от влаги.

— «La Divina Commedia» — прочла Фенелла в свете фонаря. «Божественная комедия». Человека, который написал ее, звали Данте Алигьери. Сильвестр рассказывал, что он: — король среди флорентийских поэтов и без него не покорил бы гору Петрарка, не возникло бы движение под названием Rinascimento.

— Откуда это у тебя?

— С книжного рынка в Лондоне, откуда же еще?

— Ты за этим ездил в Лондон? Чтобы купить подарки?

— Когда-то я обещал тебе привезти еще одного итальянского поэта. И ты сказала, что тебе недостает наших разговоров. Я подумал, что, может быть, читать вдвоем книгу — это лучше, чем ничего.

Фенелла провела пальцем по каждой черточке его мокрого лица, по бровям, блестящим ресницам, скулам и губам. Затем приникла головой к груди и стала слушать, как бьется его сердце. Сейчас она не знала, что сказать. По крайней мере ему. Разве что Богу. «Прошу, не оставляй нас, как просил тебя доктор Кран- мер, — взмолилась она про себя. — Даруй нам хороший год, и, если этой проклятой ране нужно железо, чтобы выжечь ее, позволь мне разделить боль с Энтони. Защити нас, чтобы никто не умер от этого».

Энтони высвободил руку, резко потер висок.

— Голова болит?

— Немного.

— Пойдем в дом, тебе нужно прилечь. Для одного дня ты сделал поразительно много. — Она взяла его за руку, чтобы отвести обратно в дом под крытой аркой.

Он прошел с ней два шага, а затем остановился.

— Фенхель!

— Что?

— Вы с Сильвестром… И сколько вы собирались скрывать это от меня?

— Что, любимый? — Сердце Фенеллы гулко застучало.

— То, что случилось с «Мэри Роуз».

Связь между ними никогда не обрывалась полностью. Время от времени она писала ему, передавала приветы от доктора Кранмера и для проформы присылала приглашения, которые он никогда не принимал. Он писал ей реже, гораздо короче, но всегда с уважением. Никогда прежде он так не восхищался женщиной за проявленное ею мужество. Она не была ни ученым-теологом, как Уильям Тиндейл, ни мятежницей-монахиней, как жена Лютера, — всего лишь кокетливой дочерью рыцаря, желавшей взлететь выше стаи скворцов. И, несмотря на это, именно она перевернула остров вверх тормашками. Это она обеими руками ухватилась за веревку от колокола, возвестив о том, что для туманной страны наступают новые времена.

Сильвестр наблюдал за ее становлением, бесчисленными попытками убрать ее с дороги и ее удивительным умением оставаться на своем месте. Когда ему доводилось слышать, как люди треплют языками, рассказывая о ее новом гнусном поступке и называя ее «великой шлюхой», он, несмотря на тревогу, смеялся и представлял себе ее лицо с высокой линией волос и вызывающе искривленным ртом.

Что бы за игру она ни вела, последствия у той были серьезными. Так, Папа Римский лишился аннатов, первых сборов из каждого прихода, которые Англия, сколько себя помнила, отправляла в Рим. Законы, на протяжении столетий считавшиеся незыблемыми, отменялись, и это вступало в силу моментально. Теперь церковный суд не мог осудить за ересь ни одного англичанина, поскольку отныне это могли сделать лишь уполномоченные королем лица. С марта этого года именно он, а не Папа считался главой английской Церкви. Конвокации после некоторых колебаний приняли это постановление, однако Томас Мор, ученый друг короля, оставшийся приверженцем старой веры, ушел с поста лорд-канцлера. Как и многие другие, Мор видел в Анне Болейн соблазнительную силу зла, повергнувшую набожного короля Генриха.

Но все это лишь смешило Сильвестра. Анна Болейн была чувственной, красивой и умной и в придачу ко всему еще и женщиной. Этого было достаточно, чтобы орава мещан испугалась. Рабочие на верфи уже кричали, что она ведьма, а затем вваливались в трактир «Морской епископ» или пивоварню Пита Бэррелмейкера. И там продолжали сокрушаться, что ее черные заклятия помутили разум короля.

Сильвестр запретил своим рабочим вести подобные разговоры на его верфи. Энтони, который обычно никогда не отходил от верстака, услышав это, поднял голову.

— С тем же успехом ты мог бы запретить Везувию извергать огонь, — произнес он.

В августе умер старый Уильям Уорхэм, архиепископ Кентерберийский, духовный глава страны. Самым вероятным кандидатом на этот пост считался Стивен Гардинер. В деле о браке он, в отличие от других клириков, высказывался в пользу короля, однако реформы Церкви отвергал.

— Возможно, он лучший из всех, кто нам мог достаться, — сказал как-то Сильвестр отцу. — Все остальные, о ком может идти речь, входят в число охотников за еретиками, которые хотят осветить Англию пламенем костров.

Летом он частенько вспоминал Анну Болейн, но все откладывал попытку написать ей письмо. Когда настала осень, она написала ему сама.

Ее послание обычно начиналось в шутливо-насмешливом тоне, и молодому человеку казалось, что он слышит ее голос.

Сильвестр опустил письмо, словно громом пораженный. Томас Кранмер назначен архиепископом Кентерберийским! В Англии что-то происходит — действительно, вниз покатился камень, который повлечет за собой лавину. Если бы он верил в подобные глупости, то, возможно, сам счел бы Анну колдуньей, правда, повелительницей белой магии, которая своими поступками творит чудеса.