— Ах, нет, милорд Нортумберлендский. — Уолси сумел доползти до стола и опереться на его край. — Не могу винить вас в том, что происходящее доставляет вам удовольствие. Анна с ее горящими глазами была для вас не просто игрушкой, а я никогда не думал, что вы простите мне мою роль в этом деле. Но вы, милорд Рипонский? Как же так?

Он повернул голову к Роберту:

— Позвольте спросить, что я сделал вам? Мы ведь почти незнакомы. Я как-то был зол, что вы со своим корабельным лепетом помешали моему праздничному столу в честь Троицы. Я в кораблях никогда не разбирался и никогда не мог быть товарищем в этом деле своему королю, как ему того хотелось. Но разве за это выволакивают больного человека из дома среди ночи, в туман и сырость?

— Я выполняю приказ, — со всей строгостью, на какую был способен, произнес Роберт. — Это не имеет никакого отношения к моим личным предпочтениям или неприязни.

Нечто подобное он говорил и Флетчеру, когда допустил, чтобы вооруженные ищейки ворвались на его корабль. «Я должен выполнить приказ, иначе мы потеряем все, что построили», — сказал он тогда и вспомнил расширившиеся от ужаса глаза мужчины, которого повалили на пол. Эта картина до сих пор преследовала его в кошмарных снах. «Пойми меня! Держись! Это не имеет никакого отношения к моей приязни», — говорил Роберт. Возможно, Флетчер не слышал его. Удар дубинкой пришелся ему в голову, из уха хлынул фонтан темной крови. Пять лет этот человек был закован в цепи в Клинке, но он не умер от этого, он не остался на совести Роберта. Кто-то сообщил нидерландцу Давиду ложное известие, а Флетчер, крепкий, как седельная кожа, давно пережил и удар дубинкой, и все годы тюрьмы.

— Неужели я не заслуживаю даже ответа? — поинтересовался кардинал Уолси. — Что ж, тогда не стану вас задерживать, попрошу своего юного друга принести мне плащ. Вы ведь позволите мне плащ в такую зимнюю стужу, не так ли, милорд Рипонский? А этому чудесному молодому человеку, его имя Джордж Кавендиш, вы не станете вменять в вину, что он до самого конца хранил верность своему старому господину?

— Поверьте мне, ваше преосвященство, — вмешался Перси, прежде чем Роберт успел сказать хоть слово. — Что бы ни произошло между нами из-за мисс Болейн, в одном вы должны мне поверить: происходящее здесь не доставляет мне ни кагтли удовольствия.

Уолси сделал шаг к нему, похлопал Перси по плечу.

— Вы отличный человек, милорд. Рядом с вами дева Анна могла бы состариться со всеми почестями. Да благословит вас Господь. Джордж, мальчик мой, вы окажете мне эту последнюю услугу?

Молодой человек бросился прочь за плащом своего господина.

Перси повернулся, и Роберт заметил, что высокий молодой человек шатается, будто вот-вот упадет в обморок, словно девица.

— А вы можете занять мою должность вместо меня, — сказал он, обращаясь к Роберту. — Кажется, вы лучше подходите для нее, нежели я.

Они делают из него Иуду. Кавендиш вернулся с плащом, и Роберту пришлось вести старика вниз по лестнице, а затем к воротам. Будучи церковником высокого ранга, Уолси привык ездить верхом на светлом муле благородных кровей, но, став пленником короля, он этой чести, судя по всему, лишился. С мулом они продвигались бы слишком медленно. С тем, что Перси сказал Уолси, что у него есть необходимое время, Роберт, Иуда, мог не считаться.

— Следуйте за мной, — велел он.

Кардинал протянул к нему маленькие жирные ручки, пальцы на которых были усеяны перстнями. Самым броским из них было золотое кольцо с большим рубином.

— Такие кольца король Генрих дает людям, которых когда-то называл друзьями, — печально подытожил он. — Я должен был бы показать его в случае, если бы меня пришли арестовывать, но я не смею надеяться, что этот дар любви смягчит вашу решимость.

«Я не Иуда! — едва не крикнул Роберт. — Я просто хотел как лучше — прогресс и свободу для страны, великих кораблей и великих умов».

— Сам король отдал приказ о вашем аресте, — с трудом выдавил он из себя.

— Ну ладно. — Уолси вдруг протянул ему руки. — Вы не хотите связать мне руки?

Роберт покачал головой, отвернулся и пошел прочь. Он не мог предугадать, что его люди, сделав соответствующий вывод из его поведения, будут обращаться со стариком, словно с падалью. Они толкали кардинала к перилам и обратно к стене, насмехаясь над ним, в то время как люди Перси шли за своим господином, как и полагалось. Роберт слышал лишь удары, крики и побои, но ни разу не обернулся. И только дойдя до подножия лестницы, когда бледный как мел Перси провел мимо него кардинала, он осмелился посмотреть назад.

На одной из ступенек осталась туфля Уолси, красная замшевая домашняя туфля, какие носят богатые люди из обеспеченных домов.

Екатерину, маленькую королеву, родившую Генриху Тюдору пятерых мертвых детей и одну живую девочку, нельзя было больше именовать королевой. Испанка, стоявшая на возвышении двадцать лет назад, когда спускали на воду «Мэри Роуз», была изгнана из Лондона — так в Портсмуте прогоняют со двора слугу, если он болен какой-то омерзительной болезнью. Такому слуге нигде не найти работы, ему приходилось искать пристанище в «Domus Dei» и привыкать питаться объедками и подаянием.

Отвергнутая королева нашла приют в отдаленном уголке империи, вдали от Мэри, ее единственного живого ребенка. У Фенеллы не было детей, у нее были лишь Лиззи и Люк, которых она помогала воспитывать, но при мысли о том, что у нее могли бы быть дети от Энтони и с ними пришлось бы расстаться, сжималось сердце.

В тот вечер, когда Фенелла услышала о судьбе королевы Екатерины, она пошла в комнату матери, чтобы обнять ее. С матерью ее связывало немногое, она редко занималась чем бы то ни было, кроме шелушения бобов, жалуясь при этом на устройство мира. Но когда-то она сказала отцу Фенеллы: «Присматривай за малышкой. Она — все, что у нас есть».

Мать бросилась ей на шею и пробормотала:

— Деточка моя, ах, моя деточка. С тех пор как сатана вселился в Лютера, мир снаружи стал совсем злым.

— Не такой уж он и злой, мама, — сказала Фенелла.

— Да что может знать такое невинное существо, как ты? Надо было тебе в конце концов взять в мужья дядиного соседа. Даже если он был стар и у него была чесотка, он дал бы тебе дом.

— Разве у нас нет дома? — удивилась Фенелла. — Разве Саттон-холл — не самый лучший дом, о котором можно только мечтать?

— Он прекрасен, не спорю, — согласилась мать. — Но твой красивый сын рыцаря все же не даст тебе свое имя. Может быть, у тебя всего в достатке, но свое обещание он не сдержит.

— Сильвестр добр ко мне! — возразила Фенелла. — Какое мне дело до росчерка на бумаге, пока мне живется лучше, чем любой другой женщине?

— Ты не служанка, чтобы довольствоваться таким уделом — делить с мужчиной постель и еду, — строго заявила мать. — Ты дочь уважаемого человека, который переворачивается в гробу, поскольку союз его единственного ребенка не благословен. Если ты подаришь сына своему Сильвестру, он родится бастардом и не будет иметь права унаследовать этот дом. А если твоему Сильвестру придет в голову взять себе другую, как он взял еретичку, то ему никто не помешает вышвырнуть тебя на улицу вместе с твоим ублюдком и старой матерью.

«Да нет у меня ублюдка, — с грустью подумала Фенелла. — Мужчина, от которого мне больше всего хочется родить ублюдка, не может мне его сделать». Она посмотрела на свои руки. Кольца с аквамарином, которое подарил ей Энтони, не было: однажды он снял его с ее пальца и бросил в сундук.

— Я не могу быть тебе мужем, Фенхель, — сказал он. — Зачем же ты будешь носить мое кольцо?

— Потому что ты самый большой дурак из всех, что ходят по этой земле! — закричала она на него. — Ты мой муж. Я люблю тебя, и если я не могу носить твое кольцо, то не хочу иметь никакое кольцо в мире.

Он поцеловал ее палец и бьющуюся на запястье жилку.