Яркие вспышки света ослепили Фенеллу. Здания вокруг «Domus Dei» горели ярким пламенем, черный дым окутывал строение. Фенелле оставалось лишь молиться о том, чтобы жителям удалось бежать, в том числе и больным, которые были слишком слабы, чтобы ходить. А если нет — о том, чтобы смерть их была быстрой и они ничего не почувствовали и не поняли. Ее вдруг стошнило, из глаз брызнули жгучие слезы.

— Фенхель. Фенхель… — Она никогда прежде не слышала, чтобы он говорил таким тоном. Он бросил оружие в снег, опустился перед ней на колени, обнял. Быстро и ловко его пальцы убрали волосы с ее лица. — Моя Фенхель. Моя любимая. Моя жизнь.

Она плакала, не сдерживаясь. Он так крепко обнимал ее, что она почувствовала себя отгороженной и защищенной от целого мира. Постепенно ей удалось собраться с силами, слезы высохли, и она вспомнила об остальном.

— Лиз? — пробормотала она, подняв взгляд.

— Ждет на дороге в повозке. С ней ничего не случилось, сердце мое.

— Брат Франциск… — выдавила она. — Брат Захария.

— Да, — с трудом произнес он, затем поцеловал в глаза. — Как думаешь, сможешь посидеть здесь немного, любимая? Всего пару минут, потом я отнесу тебя в повозку и мы поедем домой.

Фенелла кивнула. Голова раскалывалась.

Он снял с плеч плащ, разложил его на снегу, а затем бесконечно нежно посадил ее на него. Затем завернул в то, что осталось, погладил по лицу.

— Не смотри, слышишь? — Его глаза умоляюще смотрели на нее. Но Фенелла смотрела. Увидела, как он отошел от нее, направился к брату Франциску, убрал с раны шерстяной платок, бросил лишь один взгляд на рану, затем снова накрыл вспоротый живот и опустился рядом на колени. Нарисовал крест на лбу августинца, на миг сложил ладони и пробормотал пару слов. Затем сомкнул свои красивые, изящные руки на шее умирающего и надавил, ожидая, пока в том погаснет жизнь.

Постоял на коленях еще два-три удара сердца, словно в молитве, и закрыл умершему глаза. После этого Энтони поднялся и взял на руки брата Захарию, лежавшего в трех шагах от старика. Молодой монах был тяжелым. Фенелла видела, как подогнулась изувеченная нога Энтони, как он споткнулся и чуть не потерял равновесие. Он так старался не упасть, что на шее от напряжения вспухли вены и сухожилия. В конце концов он вернул состояние равновесия и отнес мужчину к своему коню, тщетно пытавшемуся отыскать хоть травинку в разломанном льду.

Энтони снова пришлось собрать в кулак каждую унцию силы, чтобы поднять потерявшего сознание мужчину и усадить в седло. Тяжелое тело накренилось вперед, и Энтони пристегнул его к седлу с помощью ремня. Он на миг прислонился к боку коня, чтобы перевести дух, затем взял поводья и, поддерживая брата Захарию за бедра, повел жеребца к Фенелле.

— Я не смогу отнести вас обоих к повозке одновременно, — с грустью в голосе, от которой у нее внутри все перевернулось, произнес он. — Если я отпущу его, он может упасть, а этого он не переживет. Ты можешь подождать меня здесь, Фенхель?

— Я могу идти, — ответила Фенелла.

— Нет, — заявил Энтони и отвел взгляд. — Не можешь. Ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасался? Тогда я приведу сюда повозку и попрошу Лиз помочь тебе забраться в нее.

— Иди ко мне, Энтони, — произнесла Фенелла. — Подойди как можно ближе. — Она схватила его за руку и, собравшись с силами, встала. Затем она приникла к нему и смогла устоять, хотя ноги подкашивались от слабости. — Я люблю тебя. — Она погладила его по щеке, поцеловала его покрасневшие, наверняка болевшие от сухости глаза. — Я всегда буду хотеть, чтобы ты прикасался ко мне, и мне жаль, что я не такая мужественная, как ты.

— Я рад, что это не так. — Он повесил голову. — В моем случае это уже неважно.

— Прекрати! — Ей было невыносимо, что он ругает себя за акт человечности посреди разрушенного и изувеченного приюта. — Мне хотелось бы взять в руки сердце, которое ты мне подарил, и защитить его. В том числе от тебя самого. Если для мужчины с таким сердцем это уже неважно, то можно считать, что человечество пропало.

Он не произнес ни слова, лишь крепко прижал ее к себе, так что по спине у него пробежала дрожь. Конь поднял голову, и брат Захария едва не выпал из седла, но мужчина отпустил Фенеллу и успел подхватить его.

— Спасибо, — прошептал он.

Женщина нашла в себе силы улыбнуться.

— Я думала, ты не говоришь таких слов.

— Почему ты принимаешь мою глупую болтовню так близко к сердцу?

— Потому что она мне нравится, ты, глупый болтун.

— Фенхель?

— Все в порядке, — произнесла она. Они оба были почти без сил.

Он покачал головой.

— Я тебя люблю.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Он взял ее лицо в ладони и посмотрел на нее взглядом, от которого могли растаять все льды.

— Тебе нужно домой, бедная Фенхель. Тебе нужен врач.

— Мне нужен ты, — ответила Фенелла. — Я не хочу отпускать тебя, поэтому я не хотела ждать тебя. Если ты поможешь, я смогу пройти немного рядом с тобой.

Им потребовалась целая вечность, чтобы добрести до повозки, где плачущая Лиз помогла им уложить Захарию в повозку. Девушка осталась сидеть сзади, за раненым, а Фенелла села рядом с Энтони впереди и прислонилась к нему. Свободной рукой он держал повод своей лошади, и Фенелла вздрагивала от каждого движения его тела.

В Саттон-холле Энтони предоставил Лиз рассказать остальным о случившемся, а сэру Джеймсу — вызвать врача для раненого и послать подмогу в приют. Сам же он заботился только о Фенелле: уложил ее в постель, стянул с нее промокшую насквозь одежду, разжег огонь, тепла которого она не чувствовала. Затем вымыл каждый дюйм ее испытывавшего бесконечную боль тела подогретой, пахнущей розами водой — осторожно, как не мыла ее даже мать.

Никогда в жизни Фенелла не чувствовала себя настолько обессилевшей.

— Тебе нужно было быть санитаркой, — похвалила она, улыбаясь перекошенными от боли губами. — Кто бы мог подумать?

Он смущенно уставился в таз с водой.

— Раньше мне нравилось это делать.

— Когда раньше?

— Когда я был еще мальчишкой. Когда Ральф болел, я ухаживал за ним, потому что его отец был одержим страхом чем-нибудь заразиться.

— А твоя мать? — удивилась Фенелла.

— Ты же ее знаешь. Сидит на стуле и ничего не делает.

— Но ведь вы с Ральфом, вы же…

— Нет, когда он болел, — оборвал ее Энтони на полуслове. — Когда Ральф болел, он был рад возможности не оставаться одному. Ему всегда хотелось, чтобы я рассказывал ему истории, но мне ничего не приходило в голову.

— И что же ты делал?

— Я рассказывал ему те, что придумывал Сильвестр.

Их взгляды ласкали друг друга.

— Расскажи еще, — попросила Фенелла.

— А больше нечего рассказывать. У него часто бывала лихорадка. Он боялся, что смерть придет за ним. Я всегда должен был ложиться рядом и шептать ему на ухо, что я прогоню смерть кочергой, если она придет. — Он вдруг поставил миску на пол, так что вода расплескалась.

Фенелле хотелось прикоснуться к нему, но она понимала, что сейчас ему это не понравится. С тех пор, как умер его брат, она впервые слышала, чтобы он назвал его по имени.

Вскоре они сменили тему, поскольку события этого дня не отпускали их. Он нежно намазал мазью синяки, при этом ругаясь и проклиная чиновников Кромвеля, словно хозяин портового кабака.

— Ты был прав, — произнесла Фенелла.

— В чем?

— В том, что рассказывал об отце Бенедикте, который говорил, что мы упадем в пропасть, если вокруг нас рухнут стены. Возможно, мы недостаточно сильны, чтобы быть свободными.

— Нет, Фенхель, — произнес он. — Не слушай мою болтовню. Поговори с Сильвестром. Я просто парень из доков, мне только в воде есть за что ухватиться. Если что-то меняется, я теряюсь, а то, что не плавает, вселяет в меня страх.

— В меня теперь тоже.

— Бедняжка Фенхель. Жаль, что я этих мерзавцев не…

— Ч-ш-ш, — произнесла она. — Ты этого не хочешь. И я тоже. Ты мог бы сделать для меня кое-что другое, любимый мой? Ты мог бы любить меня с той же нежностью, с которой обрабатывал мои синяки? Вылюбить прочь страх, отвращение и печаль, а я, как устрица, буду лежать на спине и не шевелиться?