«А если он не вернется? — Сильвестр слышал, как Фенелла с тетей смеются, и впервые задумался об этом. — Что, если то, что держит его там, окажется сильнее того, что можем дать ему мы?» Позже, пытаясь уснуть, он понял, что Фенелла останется с ним, если Энтони не вернется. Пока они есть друг у друга, у них будут воспоминания об историях и мечтах. Возможно, все будет так же, как сейчас: словно они по-прежнему втроем, словно частичка Энтони осталась в каждом из них.

На следующее утро прибыл посыльный и принес письмо от Энтони.

В Саутгемптоне был базар, и Сильвестр отправился пораньше, чтобы купить азуэлу. После ему нужно было зайти к отцу Бенедикту — услуга, которую навязал ему Энтони, хотя Сильвестр ненавидел этого самопровозглашенного охотника за еретиками. Декан растерял свой приход и уже не проповедовал в церкви Святого Фомы, а проводил дни за написанием провокационных писем лондонскому епископу и донося на людей. Жил он на те скудные крохи, которые присылал ему с письмами Энтони.

Сильвестра возмущало, что друг так заботится о старике, но Энтони всякий раз снова ловил его на крючок:

«Передай Фенхель пару строчек Петрарки, а отцу Бенедикту пару монет. Ты мой друг, Сильвестр. Если ты не сделаешь этого для меня, мне больше некого попросить».

И как отказать в таком случае? Человек, едва не задыхающийся от гордости, просит о помощи; его друг, который не доверяет никому, полагается на него. Именно неуклюжего и пугливого Сильвестра он назначил своим заместителем для двух людей, которых любил: своей девушки и человека, в котором по непонятной причине по-прежнему видел отца.

Сильвестр ехал в Саутгемптон вдоль побережья, наслаждаясь туманным утром. Чем ближе он подъезжал к городу, тем оживленнее становилось движение. Крестьянские повозки смешивались с дорогими каретами купцов, а всадники, такие как он, делили дорогу с женщинами, тащившими свою ношу. В Саутгемптоне был довольно большой рынок, поскольку там встречались торговцы из дальних стран. Азуэлу, испанский инструмент, которым делают выемки в кривоствольном лесе, купить можно было только здесь.

Использовать испанский инструмент вместо обычного он научился у Энтони, как и всем остальным уловкам, которые облегчали ему работу. Пока Энтони работал у его отца, он неустанно путешествовал по стране и учился всяческим тонкостям. Он побывал в каждом уголке Гемпшира, чтобы поглядеть, как дровосеки рубят кривые ясени в Нью-Форесте, как конопатчики загоняют колотушками паклю в швы на своих барках, как парусные мастера скручивают гардели вдвое, а картографы размахивают посохами Якова и циркулями над своими атласами Птолемея. На своей искалеченной ноге Энтони мог пройти шагов двадцать, не начав хромать, но, когда речь заходила о кораблях, удержать его не могло ничто.

«Хотел бы я видеть, как ты будешь строить свой первый корабль, — думал Сильвестр. — Представляю, как весь Портсмут выпучит глаза». Но весь Портсмут оттолкнул Энтони. Теперь он будет строить корабль в Лондоне, для графа Рипонского, и Сильвестр участвовать в этом не будет.

Перед воротами Саутгемптона царила давка, какой ему никогда не доводилось видеть. Стояла целая очередь из повозок и всадников, которые в ожидании обменивались проклятиями и грязными ругательствами. На крестьянской повозке впереди него стояли дежи с желтым молоком.

— Эй, кучер! — крикнул Сильвестр сидевшему на козлах мужчине, одетому в койф из грубой шерсти. — Вы не скажете, что сегодня случилось?

Мужчина обернулся и оказался не мужчиной, а девушкоай, у которой волосы выбились из-под чепца.

— Почему же, благородный господин, — со сладкой улыбкой ответила та. — Сегодня будет казнен Хенли. Еретик.

Сильвестр удивился.

— Сожгут человека? На рыночной площади Саутгемптона?

— А как же иначе, благородный господин? — Ее улыбка стала еще более располагающей. — Хенли, свечник. Будут яблоки в меду, пряное вино из бузины, жонглеры и ходулочники. Вы, благородный господин, очень красивы, если мне будет позволено заметить, а у меня потом еще останется время.

— Что он сделал? — крикнул Сильвестр через чан с молоком.

— Кто сделал?

— Человек, которого сожгут, девушка.

— Рейф Хенли? У него была книга Лютера. И двое детей, которых он учил читать «Отче наш» по-английски. Бедняжки даже не знали, что по-английски — это неправильно.

— И что с ними будет? — спросил Сильвестр, пытаясь перекричать шум поднявшегося ветра.

— С кем будет?

— С детьми мастера Хенли!

Девушка рассмеялась.

— Он уже не мастер. И сука, которая жила с ним, не может оставить себе его потомство, потому что они грешили так же, как и он. Детей отдадут под опеку, где они надолго не останутся. Потом им придется пробиваться самим, красть, воровать, продавать свои тела. Они не будут помнить родителей, которые укладывали их в постель и молились вместе с ними: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое».

Молочница продолжала рассказывать, но Сильвестр не понимал ее, затем подошла ее очередь и она скрылась за воротами. Сильвестр ненавидел себя за то, что в глазах у него стояли слезы. Про такого, как он, в Портсмуте говорили: «У него глаза на мокром месте».

Он вдруг ужасно затосковал по Энтони, который никогда не плакал, но обнимал его всякий раз, когда плакал он сам. «Я такой слабый, — жаловался ему Сильвестр. — Я ничего не могу выдержать». Энтони гладил его по лицу и разглядывал с удивлением, какого Сильвестр никогда не видел у других. «Ты все можешь выдержать, — возражал он. — Крики, плач, смущение и то, что на тебя смотрят все зеваки. Если ты слаб, Сильвестр, то кто же тогда силен?»

«Твой священник бил нас по рукам за ругань, — с грустью подумал Сильвестр, — а мне хотелось бесконечно обнимать тебя. Никто и никогда не считал меня сильным, только ты. Ты решил бы, что я сильный, потому что плачу о свечных дел мастере. И пока ты был рядом, я иногда даже чувствовал свою силу».

Когда он прошел в ворота, в лицо ему ударил поток запахов. Запахов рынка. Растопленный мед и жаренная в масле рыба, гирлянды из последних роз и помет продаваемой скотины. Сильвестр знал, где находится прилавок испанского мастера-кузнеца, и мог бы быстро заплатить за свое тесло и вернуться обратно в Портсмут. Вместо этого он позволил толпе зевак увлечь себя и понести вверх по улице к зданию гильдии. Лужайка перед каменным зданием осенью служила лобным местом. Там, где в мае танцевали ночь напролет, сейчас громоздились вязанки хвороста и сложенная поленница. Людей вокруг толпилось видимо-невидимо. Тем, кому не удалось занять место в первом ряду, ничего не было видно. Но Сильвестр со спины своей кобылы мог видеть всю площадь.

Когда появился одетый в униформу мужчина, который шел с небольшим барабаном, море людей раздалось в стороны. По образовавшемуся проходу за ним следовали одетые в красное клирики, а за ними — солдаты городской стражи, ведущие пленника. Мужчина, которого вели на веревке, был сильным и здоровым, типичным англичанином с южного побережья, с отличной кожей на лице и широкими плечами. Его жена была одета в серые юбки, волосы у нее были рыжеватыми. Во всяком случае, Сильвестр подумал, что хрупкое существо, которое пыталось пробиться к нему, было его женой. Молодая, с безупречной белой кожей. Двое егерей в красной униформе схватили ее и оттащили обратно в толпу.

Мужчина лишь на миг повернул голову. Может быть, он вспомнил о ночах, когда обнимал ее? Или задумался о том, что будет с ней без его защиты, среди злых, как волки, людей? Стражники потащили его к куче сложенного хвороста, и мужчина покорно побрел за ними. Как он может выдержать это? Не кричать, не сопротивляться, не бороться за жизнь? Двое стражников подвели его к столбу. Приговоренный пошел с ними, словно мул в поводку.

Пока стражники обматывали цепями его грудь и живот, торговцы проталкивались сквозь толпу, предлагая сладости и медовуху. Шум нарастал, поглощая вой женщины. Дети ликовали, их родители шипели и плевались, барабаны отбивали дробь, отдавая дань смерти, а надо всем этим разносились веселые звуки труб. Сильвестру очень хотелось зажать уши. Еще больше — развернуться и галопом помчаться прочь из города, но что-то заставило его остаться.