— Я не нуждался в этом, — ответил он, понурился и ушел.

Жизнь у них была непростой. Возможно, желание наказать его было гораздо сильнее, чем она хотела себе в этом признаться. Боль от утраты Сильвестра едва не сводила ее с ума, а когда она бушевала сильнее всего, ей хотелось призвать за это к ответу Энтони. Она поступала так, что сама себя не узнавала. Для сна она потребовала себе отдельную комнату, как бы сильно ни хотелось ей быть с ним. Она отталкивала его. Однажды, когда он встал на пороге ее комнаты, растрепанный, и слабым голосом пожаловался, что не может уснуть без нее, она сказала:

— Почему бы тебе не поехать в Лондон и не попросить Джеральдину Саттон спеть тебе колыбельную?

— Потому что она не умеет петь, — заявил он и ушел.

Было непросто. Но с каждым днем становилось лучше. Он делал то, что пообещал ей: держался, терпел ее удары, не возмущаясь, доказывал ей, что может быть тем, кем она никогда его не видела, — разумным мужчиной, заботящимся о своей семье. Он покупал мебель, обставляя дом, нанял горничную и давал Фенелле деньги на хозяйство. В Сьюдведе, у одного из притоков канала, он взял в аренду кусок земли, чтобы строить речные баржи, но вскоре король позвал его к себе: сначала в крепость Саутси, затем в королевские доки. Генрих VIII не был женат, растолстел и рано постарел, но желал наконец получить флот, о котором мечтал, и снова хотел отправиться на большую войну. У Энтони было полно работы, он с утра до ночи находился в доках, но при этом он позаботился о том, чтобы закончить образование Люка. Когда же он доставался Франческе и девчушка принималась очаровывать его, он брал ее на руки и уносил с собой. Фенелла, поначалу опасавшаяся, что он не сможет принять дочь, с удивлением обнаружила, что Энтони — идеальный отец для Франчески. Возможно, все дело было в том, что он не пытался быть отцом и не прилагал ни малейших усилий к ее воспитанию. Малышка дарила ему то, что он, наверное, никогда не ждал и очень редко получал от людей: она его абсолютно не боялась.

Некоторое время Фенелле хотелось наказать его и за это: за то, что ребенок, к которому он испытывал столь явную любовь, был ребенком Джеральдины, но она не успела, потому что Франческа стала ее ребенком. Именно в этом и заключалась проблема с Франческой: она была неотразима. Не потому, что девочка, как выразился Люк, была «слишком милой», а потому, что она была Франческой, с головы до ног. Милым, гордым, умным человеком, которому нужно было пространство, чтобы дышать и расправлять крылья. И Фенелла осознала, что если она сможет оставить все как есть, то это будет хорошо. Поэтому она не променяла бы свою жизнь ни на какую другую.

Даже горстка соседей, бросавших на семью Сатаны недовольные взгляды и перешептывавшихся за спиной, постепенно начала оттаивать. Судя по всему, Сатана с ребенком на руках, громко и немузыкально распевающим песни, был совсем не страшен. В какой-то момент одна из вдов, живших по соседству, постучалась в дверь и спросила, не мог бы супруг Фенеллы нарубить дров и им, потому что он очень ловко управляется с топором. «А вы не боитесь, что у вас в доме будет гореть адский огонь?» — чуть не спросила Фенелла, но вовремя прикусила язык и послала Энтони вечером помочь соседке.

По утрам она отправлялась в «Дом бессмертных», где каждая пара рук была на счету. Если Франческа не уходила с отцом на верфь, она брала ее с собой. Со временем страх встретиться с Сильвестром отступил. Они научились избегать друг друга, а сталкиваясь, здоровались, как едва знакомые люди. Один раз она спросила Люка, нет ли опасности, что Энтони и Сильвестр встретятся в гавани, но юноша лишь покачал головой.

— Ты же его знаешь. Он окопался там, где килюют корабль, за козлами, и если Сильвестр не подойдет к нему, то скорее встретятся Папа и король, чем эти двое.

Фенелла снова вздохнула и бросила последний взгляд на улицу. Из бокала пахло можжевеловой водкой, но в нем не осталось ни капли. В свете угасающего дня она увидела, что по холму поднимаются рука об руку две фигуры — высокий юноша, которого она воспитала, и маленькая девочка, которая воспитывала сама себя. Она поспешно вскочила, чтобы нагреть для них молоко и похлебку. Все хорошо так, как есть.

Энтони пришел как обычно, когда Франческа уже спала. Люк вышел на улицу, а Фенелла отослала служанку в постель.

— Не трудись, — произнес он и сел за свой стол у окна, где при свечах сидел над своими чертежами. — Я поел на верфи.

Она посмотрела на его спину.

— Ты врешь, правда?

Он пожал плечами.

— Правда, Фенхель, ложись спать. Как день прошел, сносно?

— Хороший был день.

Он уронил голову на руки.

— Хорошо.

— У тебя болит голова?

Он удивленно обернулся. Фенелла и сама удивилась — уже целую вечность она ни о чем его не спрашивала.

— Кажется, нет, — произнес он.

— Что значит «кажется, нет»?

— У меня болит та штука, которой нет, — ответил он.

И тут все закончилось, все мучившие ее призраки исчезли. Она подошла к нему, прижала к себе его голову, погладила по волосам.

— Ты точно не хочешь есть?

— Нет.

— Тогда пойдем наверх. По крайней мере я надеюсь, что той штуке, которой у тебя нет, станет лучше, если мы будем долго обниматься — и делать все, что за этим последует.

Он поднял на нее глаза, оставаясь в ее объятиях. «Довольно, — подумала она, испытывая облегчение. — Сэр Джеймс прав. Как бы ни были тяжелы последствия наших грехов, они редко имеют какое-то отношение к тяжести греха, иногда это просто значит, что не повезло. Ты заплатил сполна, и я не хочу больше видеть в твоих глазах такой стыд и потерянность». Она наклонилась к нему, чтобы поцеловать.

— Не делай этого, — произнес он и отвернулся.

— Почему?

— Мне нужно в Лондон, Фенхель.

— С галерой? — удивилась она, прекрасно зная, что вопрос глупый. Галеру не закончить до весны, а потом за ней придут другие люди. Королю нужен Энтони, потому что ему нужны корабли, но это не значит, что ее возлюбленный снова у него в почете.

— На корабль, — произнес он. — На войну.

Она отпустила его, отскочила.

— Нет!

— Да, — произнес он. — Я взял деньги, и если я не поеду, то мне останется только позволить повесить меня как дезертира. Возможно, мне следовало бы так и поступить. Убийцей, еретиком и прелюбодеем я уже был. А вот дезертир — это что-то новенькое.

— Прекрати! — закричала она.

Он сжал руками виски, а затем встал. Лицо его было бледным от усталости.

— Чего ты хочешь, Фенхель? Может быть, мне уйти сегодня же ночью, чтобы ты избавилась от меня? Отвезти вас всех сейчас в Саттон-холл или попросить приехать за вами Сильвестра?

— Ты должен объяснить мне, почему так поступил!

— Потому что мне нужны были деньги, — ответил он. — Когда вы пришли, у меня их вообще не было, а король щедро платит за то, чтобы люди шли за него на войну.

— Но ведь ты…

— Калека, — закончил он вместо нее. — Что уж там скрывать. К счастью для меня, я калека с опытом хождения под парусом и толикой военной славы, а у короля слишком мало людей, чтобы он мог перебирать.

— Почему ты не сказал мне об этом?

— Ты же знаешь, я не только калека, убийца, еретик и прелюбодей, но еще и трус. А что я мог тебе сказать? У тебя мог быть самый лучший парень из всех на этом острове, мужчина, мизинец которого стоит больше, чем все мое тело, и который не умеет дарить ничего, кроме любви. Но ты выбрала искалеченного негодяя, который обманывает тебя и не имеет за душой ни гроша, только заболоченный дом без огня в камине.

— Ради всего святого, — прошептала Фенелла, обнимая его и чувствуя, что вот-вот расплачется. — Иди ко мне, мой негодяй, возвращайся ко мне наконец. Ту штуку, которой у тебя нет, ты должен подарить мне снова, а потом присматривать за ней, как двадцать лет назад. С тобой ничего не должно случиться, слышишь? Проклятье, Энтони, я так ужасно злилась на тебя, у меня болело все, и я хотела, чтобы тебе тоже было больно. Ты это заслужил. — Она поцеловала его в ложбинку между челюстью и ухом, вытерла слезы о его щеку. — Но мне следовало быть осторожной, чтобы не сломать ничего, что может сломаться! И между ударами я должна была говорить тебе, что ты храбрый мужчина и что я была счастлива с тобой целых тридцать лет. Этого ты тоже заслуживаешь не меньше.