— Наверное, твое заклинание сработало в полную силу.

Не готовый к такому откровению Матвей похолодел, затрясся, как заяц, и неверным голосом спросил:

— В смысле? Они…

— Думаю, в ином случае народу было бы куда меньше.

— Тссс! — испуганно прижал палец ко рту Матвей. — Тихо ты!

— Да ладно! Идем, посмотрим одним глазком! Ты же видишь, сколько народу собралось — тебя нипочем не заметить! Только заклинание маскировочное накинь самое простое — чтобы соседи любопытные не узнали.

Мысль показалась бы дельной, если бы Матвей не так страдал. Он нервно пригладил волосы, повздыхал, но нужные слова выговорил и поплелся за Михаилом. Ему не столько хотелось потолкаться среди зевак, сколько он боялся остаться наедине со своими мыслями, без поддержки Михаила.

Он убил… опять. И кого? Свою мать! Пусть она была плохая, пусть еще сто оправданий и причин, но… Думать об этом было невыносимо, и Матвей пытался не думать, не вникать, не анализировать. Потому что иначе он тут же наложил бы на себя руки.

— Ты уничтожил зло, — шептал ему на ухо Михаил. — Они должны тебе спасибо сказать.

Матвей поежился, не слишком уверенный, что начальник участка выдаст ему похвальную грамоту за двойное убийство. Обнадеживало его только одно — еще ни в одном фильме добро не торжествовало сразу, безоговорочно и легко. Оно, это добро, продиралось сквозь дебри непонимания, наталкивалось на неодобрение, боролось с предрассудками и кознями. Его, это добро, били по морде, втаптывали в грязь, глумились и насмехались. Но оно, это добро, выживало назло всем врагам и в конце, окровавленное, измочаленное, но счастливое, праздновало победу посреди пепелища. Вопреки всему. Но мать!.. Мать!.. как с этим быть? Как с этим жить-то?

— Вот и я говорю, — вздыхал рядом Михаил, — хорошо — легко не бывает. Крепись, мой друг.

И они влились в толпу. Матвей весь скукожился — подобной близости он не терпел, но обстоятельства вынуждали.

— Спроси у этого борова, что случилось, — подтолкнул волшебника Михаил.

— Отстань ты, — дернулся Матвей. — Не хочу я ничего спрашивать.

«Боров» немедленно обернулся, окинул Матвея подозрительным взглядом, но ничего не сказал. Матвей же выдохнул, только когда оказался от «борова» на приличном расстоянии.

— Какой позор, — зашипел он Михаилу. — Что он теперь обо мне подумает!

— Тебе не все ли равно? — хмыкнул Михаил. — Ты — избранный. Они следы твои целовать должны, а не носы воротить. Но мы им еще покажем…

— Я не хочу! Я не хочу ничего никому показывать! — испугался Матвей.

— Тут уж, друг мой, ничего не поделаешь, — вздохнул посланник небес. — Боги тебя выбрали, и ты обязан оправдать. Иначе будет плохо.

Матвей как услышал слово «оправдать», так спал с лица. Его затошнило, закрутило, завертело. Перед глазами всплыло лицо «этой» и ее вечное разочарование. Методично, основательно, неторопливо она-таки сумела выбить из него «дурь», превратить в безвольное существо. И вот только он «прозрел», увидел все, как оно есть, так опять должен «оправдать»!

Рядом кто-то сказал:

— Она никогда даже не здоровалась. Всегда важничала, задирала нос. А сынок ее… даже не помню, как зовут. И как выглядит — тоже. Ходил вроде на работу, вежливый.

— Какой кошмар! Неужели это сын сделал? — охнули в толпе.

— Да кто ж их разберет, но поговаривают, что да.

— Вот вам и вежливый… — с осуждением заметили в толпе.

— Да знаю я их, — воскликнули в ответ. — Не сын убил, точно говорю! У него бы духу не хватило. Он мямля был… юродивый.

Матвей побагровел, слушая, как незнакомцы с удовольствием обсуждают его и его жизнь.

— А второй-то? Второй кто?

— Полюбовник, поди…

— Чей? Сына?

— Дурачье! Материн! Вроде сын их застал за непристойностями и обоих… того…

— Бред. Сын — не муж. С чего бы ему?..

— Они оба странные были, не удивлюсь, если там такое непотребство творилось…

Матвей не сдержался и заткнул уши руками — слушать дальше было выше его сил. Бочком, бочком он стал протискиваться обратно. Ему не хватало воздуха, в груди что-то сжалось, в глазах щипало. Очутившись относительно далеко от своего дома, Матвей облокотился на ствол дерева и разревелся. Как девчонка, как сопливый малыш, у которого отняли конфетку. Он затыкал себе рот кулаком, зажмуривал глаза, но слезы лились градом, и не было никакой возможности взять себя в руки.

— Ты чего? — довольно равнодушно спросил Михаил, останавливаясь рядом. — Чего рыдаешь-то?

Матвей ничего членораздельного выдавить не смог, в голове его эхом отдавались презрительные слова зевак. Сбылся один из кошмаров — ему перемывали косточки в его присутствии. Перемывали алчно, взахлеб, без стеснения. Перемывали снисходительно, с оттенком презрения, сознанием собственного превосходства и невысказанным «Уж со мной такого никогда не случится. Я — нормальный». Плюс осознание, что он убил свою мать, и все это вылилось в форменную бабскую истерику.

— Да успокойся ты, — увещевал Михаил. — Ну, подумаешь, болтают. Чего переживать-то? Вытри сопли и вперед, зло бить. Мужик ты или кто?

Матвей горестно вздохнул, последовательно подвергая сомнению все, сказанное Михаилом. Он более не был уверен ни в чем, особенно насчёт «мужика», однако ж изменить что-то и не помыслил. Он мог только рефлексировать, мусолить, переживать вновь и вновь и покорно продолжать идти туда, куда скажут. Потому что самостоятельно решить, что делать, он был не в силах.

— Так, — продолжал Михаил, — твоя спальня недоступна. Школьный кабинет тоже под защитой. Айда на кладбище!

Матвея так поразило это предложение, что он даже перестал лить слезы.

— Какое кладбище ночью? Там все закрыто.

— А мы попросим открыть, — не растерялся Михаил. — Скажем, что ты убит горем и хочешь попрощаться с любимым хомячком, сестрой, братом, матерью, в конце концов — уж куда актуальнее.

Матвей сглотнул вязкую слюну, всеми силами пытаясь отстраниться от того себя, что совершил преступление. «Матвей должен был это сделать, — подумал волшебник о себе в третьем лице. — Иначе Матвея бы самого убили. Матвей вынужден был. Это крайние меры. Но он — не виноват! Он — не хотел! Поймите же!»

Михаил хлопнул волшебника по плечу:

— Вперед уже. Кстати, у тебя деньги есть?

Денег у Матвея, разумеется, не было, зато были дорогие часы — подарок матери на тридцатилетие. Их и решено было предложить сторожу, чтобы он их пропустил в неурочный час.

— Вас? — прошамкал благообразный старичок, придирчиво рассматривая часы и разве что не пробуя их на зуб. — Кого это — вас?

— Меня и, вот, друга, — слабым голосом пояснил Матвей.

Старик нахмурился, потаращился за плечо Матвея и кивнул:

— Да как угодно, господин. С другом так с другом, мое дело — сторона. Только эта… не шалите там особо. И друга своего не забудьте, когда уходить будете. — И пробормотал себе под нос: — Ну и молодежь пошла… чего ж они принимают-то…

Матвей последней фразы не понял, но уточнить постеснялся. Он открыл было рот, чтобы поблагодарить старичка, который со знанием дела засовывал трофейные часы в карман, как вдруг услышал по радио свое имя. Его как молнией пронзило, он замер и навострил уши.

— Вы вот думаете, что это все игра детская, уважаемая. Вы видите лишь одну сторону дела. Это плохо. Матвей Корнеевич, он наша новая надежда. И не стоит называть его дураком. Не заслужил он.

— Он не только дурак, он еще и убийца! Он убил свою мать!

У Матвея подкосились ноги, и если бы не старичок, послуживший ему невольной опорой, он рухнул бы на пол.

— Чтой-то с вами, господин? — прошамкал сторож, отцепляя руку Матвея от своего плеча. — Никак на свежий воздух пора.

Ведущий радиопередачи продолжал разоряться:

— Вы, уважаемая, не богиня, чтобы кидаться обвинениями. Критиковать все горазды. Вы бы сделали лучше что-нибудь для королевства. Или для планеты. И тогда мы с удовольствием вас обсудим. Бельишко ваше перетряхнем, грязные тайны повытаскиваем на свет божий, в больных местах поковыряемся скальпелем. Любимое дело — оно не в тягость.