Александр Игната проигнорировал и обратился к совершенно запутавшейся в невысказанных аргументах Лере:

— Адрес?

Пожав плечами, Лера перевела взгляд на Игната. Тот нахмурился, но ответил:

— Если ничего не поменяется, то будем здесь. Проспект Мира, дом 13, квартира 8. Время прибытия?

— Не знаю. Но это и не важно. Я вас найду. Это ведь город, откуда Элеонора родом, я правильно понимаю? Как его там?

— Да, — ожила Лера. — Да, все верно. Лопухи. Но, Александр, может, не стоит? Я имею в виду…

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И, поверь, я не жажду класть голову на эшафот. Но… во-первых, ритуал и чертова клятва, на которой ты сама же настояла. Придется тебя охранять по мере сил и возможностей. Во-вторых, я неожиданно выяснил, — тут Александр весело ухмыльнулся, — что мне очень хочется жить. Так странно. Не ожидал.

Лера улыбнулась в ответ:

— Вы много чего не ожидали. Однако получили.

— Это, должен признаться, тяжело. Я отвык. Но…

— Хватит, — вклинился в их воробьиное чириканье Игнат. — Сейчас заклинание…

Он не успел договорить, как отражение в зеркале зарябило и потухло. Лера вновь увидела отражение собственного лица, и была неприятно поражена тем, насколько довольной выглядит. Щеки раскраснелись, глаза блестели, и губы то и дело норовили разъехаться в глупую улыбку. И с чего? С того, что её муженёк проявил некое подобие чувств? С того, что он выглядел куда более молодым и бесшабашным, а главное, доступным, чем до ритуала? С того, что он, несмотря ни на что, собрался приехать? Да, клятва, ритуал и благословение, как он верно заметил, были главным мотивом, но все равно приятно. Прошлое супругов было ужасно, но носиться с обидами вечно было не в Лерином характере. И пусть она не оставила сладкие грезы о мести окончательно, но… все одно было очень приятно. И она улыбалась.

После завтрака Матвея вырвало. Он едва сдерживался до того момента, как захлопнется за матерью дверь. Его даже не хватило на то, чтобы выждать для верности пару-тройку минут — так плохо было. Тошнота не появилась внезапно, нет, она мучила Матвея с той самой минуты, как он спустился вниз и почуял запах свежесваренной овсяной каши. Мать считала, что это самый здоровый завтрак, и вот уже на протяжении двадцати восьми с половиной лет Матвей этим завтраком давился. Сказать матери о том, что он ненавидит овсянку, у него не поворачивался язык.

Вчерашний разговор про самокат закончился быстро — его оборвала Алевтина Григорьевна лично, и взгляд при этом у нее был очень нехороший. Матвей бы насторожился, если бы не был занят вычислением местоположения злодея Михаила по едва проклюнувшимся на небосклоне звездам. И совсем не важно, что этих звезд не было видно из-за потолка. Важно было другое — найти и обезвредить преступника любой ценой!

Ночью Матвей практически не спал, ходил как заведенный из угла в угол, и утро встретил в приподнятом настроении. Полчаса он приводил себя в порядок прежде, чем спуститься вниз и приступить к тайной операции под названием — Матвей очень гордился собственным воображением — «Искоренение зла». Некоторое несоответствие тяжести свершенного Михаилом деяния строгости наказания не смущало Матвея. Откровенно говоря, он об этом и не думал. Он помнил лишь одно — свой двухчасовой позор в школе и слова матери по возвращении домой.

Эти воспоминания жгли огнем, они въелись в память и грызли Матвея. Он старался не думать, но не думать не получалось. Только за одно это злодея Михаила следовало покарать.

А тут еще треклятая овсянка…

Матвей давился каждой ложкой, остро ощущая отвратительный запах и клейкий вкус — точнее отсутствие вкуса, под строгим взглядом матери, не смея даже поморщиться. Он пихал в себя кашу, и это наказание длилось и длилось, казалось, целую вечность и даже больше. Матвей с ужасом представлял себе, что там, в этой липкой овсянке, от его ненависти просто не могли не появиться червяки. Склизкие, белые, рыхлые, они ползали в каше, шевелились, скатывались в комья, попадали в ложку и отправлялись в Матвеев пищевод. И там эти черви продолжали шевелиться, размножаться, вгрызаться, и…

Матвея рвало долго. Но он был этому рад.

Освободив свой организм от захватчиков, он уселся на кровать и принялся усиленно думать. Он думал так и эдак, прикидывал варианты, рассматривал возможности, ломал голову, и мог бы продолжать в том же духе до самого вечера — больно увлекательное занятие оказалось. Правда, о чем именно он так истово размышлял, Матвей сказать бы не смог даже под страхом смертной казни.

Он погрузился в мысли, как иные волшебники — в лабораторные опыты. По самую маковку, безраздельно, отрешившись от окружающего. Тем более неожиданно для него прозвучал мужской голос:

— Ну, привет, друг. Давно не виделись.

Матвей дернулся, вскинул голову и уставился на злодея Михаила, каким-то чудом оказавшегося в спальне. Злодей стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Выражение его лица было немного грустным. Самокат был прислонен рядом. У Матвея задергался глаз.

— Вы… вы! — прохрипел Матвей, вскакивая с кровати и невежливо тыкая указательным пальцем в главного виновника своего позора. — Вы… чудовище! Я вас ненавижу!

— А до меня ты ненавидел Александра, — ответил Михаил спокойно. — Непостоянен ты в своих привязанностях. Еще один признак нарушенной психики.

— Да я… да вы!.. — взвыл не своим голосом Матвей и кинулся на противника.

Но, добежав до стены, он поймал руками воздух. Михаил и самокат неведомым образом переместились к окну.

— Не стоит из-за меня так расстраиваться, — по-доброму посоветовал Михаил. — Я тебе не враг. Я же говорил. Я — Счастье. Твое. Уникальное, для тебя созданное. Неужели ты сам не видишь? Хочешь, дам на самокате покататься?

Матвей взревел еще громче и, хищно вытянув руки, прыгнул к окну. Но опять опоздал. Секунда — и Михаил уже сидел на его кровати. Опять белье в стирку!

— Я дам тебе еще немного времени свыкнуться с мыслью, что мы теперь вместе навсегда. Ты больше не один, у тебя есть я — твоя…

Матвей зажал уши руками, не в силах это выслушивать, ведь что-то подобное говорила ему темнота. ««Ты больше не один… у тебя есть я…» Кто я? Как жить со всем этим? Чьи это злые шутки? Чьи происки?»

Он опустил руки и делал ещё одну попытку:

— Как вы здесь очутились? Кто вы?

Михаил был само терпение. Он приветливо улыбнулся:

— Я уже говорил, а ты, Матвей, плохо слушаешь. Я — Счастье. Я не дам тебе больше грустить.

— Да какое вы счастье! — тихо сказал Матвей, махнув рукой. Как-то очень внезапно он устал, смертельно устал. Ему ничего так не хотелось, как лечь в кровать и уснуть. Когда же наступит вечер? А Михаил… пусть катится к демонам в преисподнюю. Там его уже ждут и оприходуют по первому разряду. — Я сошел с ума, ведь так? Мне все это кажется? Или это заклинание?

— Время покажет. — Михаил глядел на Матвея с теплотой. — Время покажет. А пока я оставляю тебе это. Маленький подарок без злого умысла. И, пожалуйста, не надо сдавать его в качестве улики. Лучше… покатайся, что ли. Больше пользы принесет.

Михаил договорил и исчез. А самокат, как и обещано, остался. До самого вечера Матвей сидел на кровати, забыв о сне, пытаясь осмыслить произошедшее и неотрывно глядя на самокат. Словно боялся, что он снова испарится. Или надеялся на это.

Пробило пять часов, и с работы вернулась мать. Матвей сразу же вспомнил, что обещал приготовить сегодня ужин. Но у него не нашлось сил даже подняться с кровати, не говоря уже о том, чтобы совершать какие-то действия. И он просто сидел в ожидании приговора, который, как обычно, не заставил себя ждать.

Мать распахнула дверь в спальню, осмотрела растрепанного, несчастного, потерянного сына и безапелляционно заявила:

— С меня хватит.

Игнат дал Лере выспаться на единственной имеющейся в квартире кровати, а сам все ночь не смыкал глаз — караулил. На вопрос, что именно, Игнат ответить затруднился, отделавшись туманным «на всякий случай». Что они будут делать, если этот самый «случай» наступит, он тоже не знал. Он позволил себя прикорнуть на часок лишь под утро, когда на смену заступила Лера. Сперва она привела себя в порядок, затем отправилась готовить завтрак. Настроение у неё было не очень, и единственное, что хоть как-то согревало — это полностью зажившее запястье. Бинт был снят и торжественно выброшен в мусорное ведро; после этого Лера придирчиво осмотрела место пореза, но на коже даже следа не осталось.