Почти сотня верблюдов была нагружена мукой, сушеным мясом, финиками, водой, сезамовым и другими маслами и верблюжьим молоком в кожаных мехах, которое к вечеру взбивалось в кусок масла. За этими верблюдами шли еще семьдесят, неся запасы фуража на случай крайней в нем нужды.

Вооруженная охрана ехала по обе стороны каравана, в середине которого находились драгоценности, а провиант расположился ближе к пыльному хвосту. Четверо знаменосцев рассыпались вокруг каравана, неся флаги Сабы, отличные от королевского знамени лишь тем, что между рогов изображенных на нем горных козлов не было серебряного полумесяца.

Два коротких часа оглушающей боли от путешествия, и я вспомнила, как плохо мне было в прошлый раз от тряского седла на спине верблюда, после которого в первую ночь я ходила согнувшись, как старуха. На следующее утро нам с Шарой пришлось обернуть поясницы запасными шалями, иначе мы не смогли бы усидеть в седлах.

Я никогда еще не видела Тамрина в таком обличье. Если раньше он был тонок и исполнителен, то теперь разительно изменился. Исчез услужливый придворный. И появился Начальник Каравана, в одну секунду кричащий приказы, в другую совещающийся с десятником, а затем обгоняющий нас в поисках фуража для верблюдов и лично пробующий на вкус питьевую воду из ближайшего колодца, что два года назад был еще хорош.

Время от времени он затягивал песню, которую быстро подхватывали идущие впереди, а вслед за ними и все караванщики, до самого конца наших рядов.

В первые несколько дней путешествия мой разум метался отвязанным верблюжонком, пока лихорадочный бег последних приготовлений не сменился убаюкивающей скукой дороги. Это был не отчаянный марш царицы на трон, от долины к горам, чтоб собрать себе армию, как сухое русло собирает воду; это было медленное продвижение по земле, похожее на тень, что становится все длиннее с течением дня.

Я начала понимать, отчего Волки Пустыни, ехавшие в седлах сидя на коленях, рассказывали столько историй и постоянно яростно спорили по поводу каждой мелочи. Кроме случайно порвавшихся подпруг, захромавших животных и заболевших товарищей, ничто не прерывало монотонности шага по безликой земле впереди и за нами.

Даже в окружении хаоса сотен людей караван нес в себе странную изоляцию: без возможности уединиться люди могли лишь постоянно шуметь либо же погружаться в одиночество своих мыслей. За три дня я не услышала от Яфуша ни единого слова, а Кхалкхариб и Ниман, хоть и говорили друг с другом и со своими людьми, казались мне до странности задумчивыми.

Почти каждый день к нам являлись люди из ближайших селений — поесть у наших костров, расспросить о новостях и узнать, почему верблюдов настолько больше обычного. Саба собирается на войну? Какой бог и какое царство под угрозой? Или же наконец царица решила найти себе мужа, да вразумят ее Вадд, Сайин, Шаме и Алмаках сделать это!

— Почему вас так заботит, выйдет ли царица замуж? — спросила я однажды ночью сквозь вуаль, обращаясь к старику, одетому лишь в набедренную повязку. Старик явился посидеть у костра моей ужинавшей семьи, состоявшей из Кхалкхариба, его «раба» Яфуша, моих девушек, Тамрина и меня.

— Потому что души женщин сбиваются с пути, если они не замужем, — ответил старик скрипучим голосом. При свете костра я видела, как слезится один его глаз. — Они тогда не владеют собой и открыты другим духам. А когда стареют, духи сводят их с ума.

Я громко рассмеялась.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно. И доказательств тому кругом полно. Они и без того каждый месяц звереют, ведь ими же правит луна. Нет, нехорошо женщине быть без мужа.

— А к мужчинам относится то же?

— О нет, — ответил он, качая головой. — Вовсе нет. Неженатый мужчина честолюбив, отчего может стать жестоким. Но это если он молод.

— А если он стар?

— А если он стар и притом не женат, он будет ходить голодным. — Старик широко улыбнулся, показав все три уцелевших зуба.

Путешествуя по неизведанным землям, я могла наблюдать, пусть и издали, за тем, как племена оазисов торгуются с Таирином по поводу цен на фураж и найма рабов, которые должны были напоить наших многочисленных верблюдов. За тем, как они смеются и хлопают его по спине, как только закончатся хитрости.

Все эти дни Тамрин был осторожен, старался не смотреть в мою сторону и вовсе не обращать внимания на меня. Только я заметила, как он подъезжает проверить паланкин, в котором ехали мои девушки, прежде чем удалиться утром и иногда днем. Как он подает свою чашу одной из девушек, словно они действительно рабыни Кхалкхариба, но никогда не предлагает чаши мне.

В Нашшане люди Тамрина отвезли тюк с благовониями и несколько золотых украшений в дар недавно построенному храму. По закону ни один верблюд не мог свернуть с дороги, пока не уплачена десятина стоявшему в оазисе храму.

Именно с этих поборов оплачивались ритуальные пиршества Сабы и ее общественные работы. Несколько часов спустя уехавшие вернулись, ведя за собой стадо коз, привязанных на одну веревку. В тот вечер мы закололи коз, и, словно по волшебству, к нашим кострам слетелась целая стая гостей — ас ними и прежний хозяин стада. Согласно закону мы должны были разделить с ними хлеб, мясо и суп, приготовленный из козьих желудков, запеченных в земле под кострищем.

Если при свете солнца в шагающем караване не было уединения, то по вечерам в лагере его не было и подавно: невозможно было не слышать ночных разговоров, постоянных мелочных споров, резкой ругани по поводу найденного в одеяле скорпиона или же внезапного потока воспоминаний, который кто-то из караванщиков решал обратить к ночному небу. Что угодно, лишь бы заполнить тьму, потому что безбрежное море иссушенной земли, которое мы видели днем, в свете бесчисленных звезд становилось особенно невыносимым.

По ночам меня преследовало нечто совершенно противоположное. Ночь за ночью я лежала без сна, глядя в черный шерстяной потолок шатра, и самый яркий свет луны казался мне лишь слабым мерцанием звезд на обсидианово-черном узоре. От бессонницы мне казалось, что небо готово меня раздавить.

Когда мы достигли Нарьяна, продвинувшись дальше на север, чем мне доводилось бывать, я отдала Кхалкхарибу свое простое письмо — чтобы отправить его вперед с несколькими гонцами.

В первые недели нашего похода я чувствовала себя свободной, интересовалась каждой мелочью, преисполнилась сил в тот день, когда караван полностью окутал себя живым облаком песка, и восхищалась таинственным пыльным покрывалом, что скрывало нас от солнца. И даже сам песок, набивавшийся в уши, волосы и еду, хрустевший на зубах и мешавший на ложе, — и тот придавал мне сил.

Но теперь, отослав вперед гонцов, я не находила покоя. Я больше не могла впасть в медитативный ступор в седле, меня не убаюкивал звон украшений и амулетов, танцующих на уздечках. Я устала от бесконечно тянущегося передо мной мира. В особенности я устала от запаха жженого верблюжьего навоза.

Даже люди из разных племен, приходившие к нашим кострам, больше не радовали меня, а один из них совсем недавно заставил злиться, когда указал на меня и громко спросил, не дар ли я для египетской царицы Соломона. Немало этих людей, увидев присутствие такого количества хороших верблюдов, быстро уходили и возвращались, ведя за собой течных верблюдиц для улучшения породы. Иногда к каравану вели не верблюдиц. Иногда бесплодные мужья, а порой и матери, приводили к нам женщин. Я никогда не пыталась проследить, к которому из костров они отправляются, но не удивилась бы, узнав, что и сам Тамрин порой обслуживает таких женщин.