Четверг, 4 сентября.

Мы постоянно идём на юг, в полдевятого утра приходим в село Караульное, где построен огромный красивый дом, который выглядит почти как дворец. Мы встали на якорь и отправились на берег.

В 1879 году или около того барон фон Кноп построил здесь склады для товаров, приходящих по Карскому морю. С этим морем тогда были связаны большие надежды, которым не суждено было оправдаться. Сейчас же тут расположены контора и пункт приёмки и скупки рыбы на Енисее, принадлежащий одному красноярскому купцу. Его сотрудники живут здесь круглый год. Самого же купца величают туруханским князем.

Нас очень радушно приняли и пригласили пройти в большую светлую гостиную с пятью или четырьмя окнами, а вот со стен свисали куски старых обоев. Управляющий оказался человеком преклонных лет и очень увлечённым политикой. Он был страшно рад представившейся возможности изложить Востротину свои соображения о том, как именно следовало управлять Россией, а особенно Сибирью.

Был там и русский молодой человек высокого роста с каштановыми волосами и бородкой. Он сильно походил на святого, несмотря на мужественный вид, и работал машинистом на паровом баркасе, принадлежащем всё тому же туруханскому князю.

Во дворе дворца мы увидели корову — вероятно, самую «северную» корову в этой части земного шара. А ведь мы уже были на Крайнем Севере Сибири — на 70°05' северной широты. Корова была так хороша и ухожена, что я не смог удержаться и сфотографировал её вместе со скотницей, которая за ней смотрела. А ближе к берегу трава была вся скошена и смётана в копны, а вот больших стогов я нигде не заметил, хотя мне казалось, что из копен и надо было бы сложить стог.

На плоском берегу на юг от дома стоял одинокий чум юра-ков. Рядом лежала одна из типичных в этих местах тяжёлых туземных рыбачьих лодок и маленький лёгкий каяк, выдолбленный из целого дерева. Этот каяк был первый, который я увидел в этих краях, и я решил, что его могли использовать при охоте на воде. Эта изящная лодочка настолько не походила на все остальные тяжеловесные вещи самоедов, что он, скорее всего, попал сюда от енисейских остяков, потому что у них-то как раз я и видел подобные каноэ.

На холме за домом я обнаружил несколько юрацких саней — хозяева их отправились на рыбную ловлю. Сани с упакованными на них вещами, которые юраки не хотели брать с собой на реку, они просто оставили стоять в тундре, а осенью собирались вернуться за ними. И никто, во всяком случае среди коренных местных, и подумать не мог даже дотронуться до чужого имущества.

За домами я обнаружил и специальные сани для езды на собаках разной величины. Такими чаще всего пользуются русские, пояснил нам старый управляющий. А вокруг ходило много ездовых собак — замечательно сильных, крупных и здоровых на вид. Они были намного крупнее и выше наших собак, которых мы купили у остяков в 1893 году во время путешествия на «Фраме».

Когда мы собрались в обратный путь, оба русских — и старик управляющий, и молодой парень-машинист — пошли проводить нас на берег. Когда мы уже сели в лодку, машинист подошёл к самой воде, торжественно нам поклонился в пояс, перекрестился несколько раз и разразился длинной речью, обращённой к Востротину как к члену Государственной думы с призывом позаботиться об улучшении духовного просвещения своего народа.

Этим же днём, но намного позже и намного южнее мы сделали остановку у становища юраков из трёх или четырёх чумов. В песчаной горе в землянке, похожей на нору, по соседству жил один русский. Он скупал рыбу у местного населения.

Мы купили громадного, только что выловленного осетра. А другой рыбы на продажу не было. Зато мы внимательно разглядели снасти, которыми ловят осетров: это лини с крючками, на которые насаживается маленькая сушёная рыбка (если я правильно рассмотрел — минога длиной 6 вершков). Осмотрели мы и сеть, которой ловят в озёрах чира, пелядку (рыбу, похожую на форель, с красным мясом) и кунжу.

После обеда мы ещё раз сделали остановку у села Казанского, где на другой стороне реки на возвышенном месте стояли несколько русских изб. Команда «Омуля» ещё на пути к нам заказала здесь свежий хлеб.

Когда мы поднялись с берега на обрыв к домам, из одной избы вышел невероятно маленький человечек с длинной кудрявой бородой и странным выражением лица. Он был настоящим карликом с загадочной улыбкой подземного жителя. Было очень забавно смотреть, как он на крыльце разговаривал со здоровенным и представительным Востротиным, который уж никак не походил на гнома.

Нас пригласили войти в дом. Там было светло, красиво и уютно. На выскобленных стенах избы висели цветная литография Петра Великого, иконы и фотографии русских священников вперемежку с цветными литографиями, на которых были изображены донельзя декольтированные парижские дамы, пышные бюсты которых чуть не вываливались из платьев.

Оказалось, что нас встретил хозяин (ему было лет пятьдесят), а в доме мы познакомились с его женой — красивой женщиной за сорок. У них было множество детей разного возраста: старший, двадцатидвухлетний, уже женился, и на руках хозяйка держала грудного младенца. В скором времени они ждали ещё прибавления семейства.

Муж был уроженцем здешних мест и никогда не бывал дальше Туруханска. Жена тоже была из местных — она родилась километрах в шестидесяти от Казанского.

В избе по соседству жил другой русский, постарше, в его доме болели сейчас тифом. Один человек уж умер, а остальные члены семьи почти все были больны. Хозяин сам чувствовал себя прескверно, у него была высокая температура, он почти потерял голос, но вышел поговорить с нами и немедленно вовлёк Востротина в обсуждение своих дел и слишком высокой, по его мнению, подати.

К сожалению, хлеб заказали именно в его доме, и, когда нам его привезли, мы решили не есть хлеб из заражённого тифом дома, а матросы побросали все караваи в воду, даже не притронувшись к ним.

В семи-восьми километрах от Казанского, на восточном берегу Луковой протоки, на 69°48' северной широты, есть отличная гавань между песчаной отмелью и группкой островов. Её основное преимущество в том, что там глубоко и у самого берега. Правда, в неё не очень удобный вход — мелковатый, но его можно было бы углубить. Да и лёд по весне часто цепляется за дно и задерживается здесь. Если расчистить и углубить гавань, то она была бы вполне пригодна для стоянки больших судов и здесь можно было бы перегружать грузы, приходящие с запада через Карское море, на приходящие за ними с верховьев Енисея баржи.

Мы уже шли по южной части широкого енисейского устья, в котором в равной степени много островов и песчаных банок. Вскоре русло свернуло к востоку и заметно сузилось.

Берега Енисея, как и многих других подобных рек, сформировались в результате ежегодных изменений уровня воды. Во время бурного весеннего половодья река в воде поднимается на 5–10 метров, при этом в широком устье, само собой разумеется, подъём воды не так силён, как вверх по течению, где русло намного уже. Там река, несущаяся с огромной скоростью, разливается и заливает оба берега, смывая с них слой за слоем песок и глину.

Чтобы понять, насколько велика сила размыва берегов ревущей рекой во время половодья, достаточно вспомнить, что сила течения, увлекающего за собой камни и валуны, увеличивается пропорционально скорости в шестой степени. Значит, если скорость течения во время половодья увеличивается в два раза, то грузоподъёмность его возрастает в 64 раза. Поэтому нет ничего удивительного в той лёгкости, с какой река расширяет своё русло до просто-таки грандиозных размеров, унося прочь огромные массы песка.

Во время половодья подрываются и размываются берега — и в результате образуются крутые обрывы, которые после спада воды возвышаются над Енисеем, показывая чёткой линией, где проходит наивысший уровень воды при разливе реки. За чертой разлива на берегу растут трава и мох, а дальше на юг появляются кустарники и невысокие деревца.