В это время Борис жил в Лондоне, а Хелен с двумя детьми оставалась в Глостершире, поскольку капитал, оставленный ее шотландской тетушкой, оказывался доступен ей только в случае замужества. Думая о своем будущем, Борис понимал, что после захвата власти большевиками делать ему в России нечего; впрочем, в течение многих лет он все ждал перемен, которые позволили бы ему вернуться на родину и потребовать возвращения петербургского дома, дачи Основы, имения в Самаре и еще двух имений, принадлежавших В. К. Пока были живы эти надежды, он не спешил брать дом в Англии в долгосрочную аренду. Следовало как-то зарабатывать на жизнь, и самое лучшее, что он мог придумать, – это продолжить занятия мозаикой. Но для этого нужен был дом в Лондоне, поэтому, когда Володя телеграфировал в апреле 1918 года, что развод с Юнией оформлен, Борис и Хелен зарегистрировали свой брак в Хэмпстедской ратуше. После этого Хелен смогла купить три дома в стиле королевы Анны на Понд-стрит, те самые, которые приглянулись Борису в 1916 году. За все заплатили две тысячи фунтов, и семья переехала в самый большой из них, в глубине которого была просторная комната, где предполагалось разместить мастерскую.
После прихода к власти Ленина финансирование Русского правительственного комитета естественным образом прекратилось. Потеряв работу, Маруся Волкова осталась без гроша. Английский она знала очень плохо, поэтому надеж-ды найти другую работу у нее не было. Борис обсудил с Хелен сложившуюся ситуацию, и было решено, что Маруся станет жить вместе с ними. Маруся могла бы присматривать за детьми, учить их русскому языку, шить и помогать Борису в мозаичных работах. Маруся переехала и, как пишет Хелен, “вскоре стала проклятием моей жизни”. Неприязнь матери передалась детям, которые учили русский язык без заметных успехов. Однажды Игорь, сидя у Маруси на коленях, проколол ей верхнюю губу остро отточенным карандашом.
Два других дома были сданы. Один – мистеру Александеру, золотых дел мастеру, жившему с двумя красивыми дочерьми; другой – Дороти Брет, любимой подруге Оттолайн Моррелл. Брет была художницей, порвавшей со своей аристократической семьей ради общения с художниками и интеллектуалами, в том числе Д. Г. Лоуренсом[47]. Глухая, со слуховой трубкой, стеснявшаяся мужчин, она все же сдала комнату художнику Марку Гертлеру, который окрестил ее “тетушкой-девственницей”.
С Анрепами, кроме Маруси, жил русский солдат Николай Карпович, которого называли Мивви. В армии он служил у Бориса денщиком. Человек этот был замечательный плотник, который мог делать мебель без гвоздей, с помощью деревянных колышков и клиньев – как это делалось в его родной деревне. Когда Борис купил одинокий домик берегового охранника на болотах Нью-Ромни в Кенте – домик, стоявший на каменистом морском берегу в конце труднопроходимой тропинки, – то Мивви именно таким образом великолепно смастерил там все столы и скамейки. В Лондоне он на лестничной площадке второго этажа построил себе маленькую отдельную комнатку, где стояла кровать и хранились инструменты.
Он был своеобразным Лепорелло в любовных похождениях Бориса и сам без конца ухаживал за женщинами с неотразимой, таящейся в морщинках улыбкой, полной славянского очарования. Он был мастером на все руки, выполнял заказы в различных домах Блумсбери и Хэмпстеда и, как пишет Хелен, “рассорил всех служанок Ванессы Белл, как наших, так и тех, что служили у других”. Служанки мечтали выйти за него замуж. Однако ходили слухи, что в России у него есть жена, и вскоре он очень затосковал по дому и по родине. Мивви работал у Хьюберта Хендерсона, экономиста и редактора “Нью стейтсмена”, у Клайва и Ванессы Белл, у Вирджинии и Леонарда Вулфов, у Глеба Анрепа. Когда на летние каникулы Хелен с детьми приезжала в кентский домик, Мивви тоже являлся туда и рассказывал им удивительные истории о голодных волках, которые зимой нападают на его деревню или гонятся за санями, мчащимися по заснеженным полям. Еще он рассказывал, что жители деревни полностью обеспечивают себя собственным хозяйством, покупая только соль и железо. В конце концов он все же вернулся в Россию – в 1924 году.
Кроме того, в семье жил Том, большая лохматая бело-серая овчарка с подрезанным хвостом, которую обожали дети и которая обычно спала с Борисом и Хелен в ногах их небольшой двуспальной кровати, что, наверное, было весьма неудобно.
Отношения с мужем, по словам Хелен, были испорчены из‑за его связи с Марусей. У Бориса, без сомнения, были все основания считать холодность жены реакцией на эту связь, но именно ее холодность отчасти оправдывала другие его романы. Мне кажется, ménage à trois было скорее подражанием Огастесу Джону, чья первая жена Ида и любовница Дорелия жили вместе в разумном согласии, любя не только друг друга, но и детей от обеих, ко всеобщему удовольствию.
Когда Дороти Брет съехала с Понд-стрит, дом снял издатель Ноэль Каррингтон, влюбившийся в одну из дочерей своего соседа, мистера Александера. У Каррингтона была небольшая открытая машина, в которой он возил мисс Александер кататься, а девятилетнего Игоря сажали сзади на откидное сиденье в качестве провожатого молодой особы. Мальчик не знал, чем именно захотят заниматься взрослые, но на всякий случай говорил, что может тихонько удрать. Позже мисс Александер и Каррингтон поженились.
Анастасия и Игорь никогда не относились к отцу слишком уж с большим почтением и часто величали его, большого и гладкого, “толстым слоном”. Это смешное, добродушное прозвище возражений у Бориса не вызывало – но лишь до тех пор, пока употреблялось среди своих. Однажды он с детьми выехал с вокзала Ватерлоо в Нью-Ромни. В вагон села хорошенькая молодая дама, и Борис сразу же оживился. Потом он вышел из поезда купить газету, которые в те годы продавались в киосках на платформах. Так как он долго не возвращался, а поезд вот-вот должен был тронуться, Анастасия и Игорь высунулись из окна и закричали: “Толстый слон, иди сюда!” Такое проявление неуважения в присутствии молодой дамы привело Бориса в страшную ярость, и он даже сел в другой вагон, где провел весь оставшийся путь. Дома он всегда злился, если дети ему мешали или задевали его самолюбие. “Обычно он считал ниже своего достоинства опускаться до нас, – вспоминает Игорь. – Он всегда звал мать, чтобы она как-нибудь утихомирила этих невоспитанных детей. Сам он никогда не заходил в детскую”.
Борис Анреп с сыном Игорем.
Каникулы в домике у моря были для ребят счастливым временем. В соответствии с обычаями семейства Джонов они постоянно расхаживали голыми. Однажды летом у них распухли гланды, и доктор Маршалл поставил диагноз: туберкулез. Чтобы поправиться, им было предписано ни в коем случае не напрягаться, даже запрещалось ходить – это означало, что теперь детей всюду следовало носить на руках. В Нью-Ромни осуществить это было непросто. Каждый день Хелен должна была одного за другим спускать детей на руках вниз по лестнице и нести на пляж. Оба ребенка были крупными для своих лет, Хелен же была невысокого роста. На пляже они играли в камешки или мать читала им комиксы, купленные в ближайшей деревне, до которой приходилось идти пешком две мили. Иногда Мивви рассказывал им свои истории.
Тем временем в Хэмпстеде Борис и Маруся делали мозаику. Вестминстерский собор заказал большое панно, на котором следовало изобразить мученика XVI века Оливера Планкетта. Кроме того, нужно было сделать камин для холла в доме Огастеса Джона в Челси. В Лондоне Борис вел светский образ жизни, вращаясь в кругах Мейфера[48] и Блумс-бери. Он утверждал, что такого мужества, как званый вечер у леди Оттолайн, не требует даже сражение на фронте. Несомненно, Борис наслаждался своими успехами в свете, но все же после обеда с китаистом Артуром Уэйли признавался в письме к Хелен: “Он был один, но я чувствовал такую усталость и отупение, что не мог поддерживать разговор, и тогда он постарался исправить положение и говорил все время; обед был тоже очень хорош”. Для Уэйли, которого жена называла “безудержно молчаливым”, это был героический поступок.
