Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A
Приключения русского художника. Биография Бориса Анрепа - i_013.jpg

Борис Анреп (крайний слева) с сослуживцами.

В одном из сентябрьских писем Борис описывает наступление, вскоре превратившееся в отступление:

Моя дорогая девочка, мы находимся в роскошном историческом особняке польско-русской фамилии. Я живу в домашнем театре – великолепном побеленном помещении со сценой, но без печки. Мерзну и злюсь. На прошлой неделе у нас были большие успехи на юго-западном фронте, взяли пленными более 85 000 австрийцев и немцев. Через неделю мне будет 32 года. Голова понемножку становится все глупее, и только желание есть разгоняет кровь. Жизнь, другая жизнь, кажется сном.

Постоянная любовь и желание увидеть вас согревает и дает пищу воображению, не творческому, а совершенно эгоистическому.

Мой дорогой друг, из нас двоих пусть хотя бы ты будешь всегда спокойной и мужественной. Просто поразительно, как жизнь может создавать такие продолжительные мерзости, как затяжные войны. Война – кровавое дело, даже когда она быстро заканчивается, но, когда она тянется, как болезнь, ее ужас невыразим не только из‑за уничтожения людей, убитых и раненых (прости меня, Господи!!), но и из‑за их разложения. Сами сражения длятся недолго, а между ними – тоска. На поверхность выходят все худшие человеческие качества.

Так много идей выветрились у меня из головы, что я очень похож на пустую бочку. Ты когда-нибудь пробовала разговаривать с пустой бочкой, засунув в нее голову. Какое гулкое эхо отражается от дна!

В октябре он писал:

Какая Баба негодница, что притворяется, будто не умеет ничего делать. Ты думаешь, я такой же? Ошибаешься. Я нечто прямо противоположное. Я хочу делать то, что не могу ‹…› У меня теперь новый конь, очень высокий. В нем половина доброй английской крови (такими же будут и наши детки). К тому же выносливый. Обошелся мне дешево – в 30 гиней. Трудно залезать в седло, поскольку он такой высокий, что мне не сунуть ногу в стремя.

Далее он спрашивает, нужны ли ей деньги, и просит, чтобы она написала ему о планах на будущее: “Только знаю я твой легкомысленный ум, ты скажешь: рисовать, писать стихи, наслаждаться жизнью и т. д. Но дело в том, что теперь мне это совсем не нравится, а хочу я только одного – любить тебя без устали и с усердием”.

Письма к Хелен 1914 и 1915 годов полны нежности, даже страсти. Вновь и вновь он проявляет беспокойство о здоровье Хелен и ее матери, которой всегда восхищался. И вновь встает вопрос о том, где им жить:

Конечно, мы поселимся в славном месте, но я чувствую себя таким беспомощным в России, не работником, а человеком из общества. И тогда все вокруг кажутся мне такими умными, что сам я в своих глазах становлюсь гораздо менее образованным и совсем тупым. В Англии я чувствую себя свободнее. Кроме того, положение художника, которое есть у меня в Англии, совершенно не признается в России, здесь требуется совсем другая фигура, которая бы способствовала развитию нашего русского искусства, например фигура Джона.

В другом письме без даты:

Думаю, мы поселимся в какой-нибудь деревне в Подмосковье. Конечно, было бы прекрасно жить где-нибудь на Волге. Дело в том, что я больше не боюсь России. И, мне кажется, тебе тут понравится. Здесь так много прекрасных мест и люди гораздо умнее, чем европейцы, хотя много и негодяев. Было бы замечательно иметь на реке моторную лодку, тогда можно совершать долгие путешествия до Каспийского моря и по реке <…?>, и это было бы очень дешево.

Представления Хелен о предполагаемой русской жизни были столь же безоблачны. В одном из немногих сохранившихся писем она писала:

Я обдумываю и планирую наш сад и дом в России. Мне придется со временем переделать дом, потому что, кроме сада, у меня будет еще и внутренний двор. Сад можно обнести оштукатуренной стеной, не так ли, как это принято на юге России, ведь, мне кажется, таким и должен быть дом, правда? И у нас будет кладовая, где я буду делать вино и наливки, и мы будем сами изготавливать лавандовую воду. В твоей библиотеке вокруг стола будут стоять “честерфилды”[28], а за окном мы посадим персиковое дерево, так чтобы лепестки падали в твою комнату. Другое окно должно выходить на дорожку, по обе стороны которой будут расти тюльпаны. “Честерфилды” следует покрыть русскими коврами… Доброй ночи, любимый. Я все время хочу тебя.

Так шла переписка между Борисом и Хелен в первую половину войны.

Во время военной кампании в Галиции Борис составил собрание икон. В гористой местности, где шли сражения, стояли старинные церкви из дуба и ясеня с куполами и башенками необыкновенной красоты, возводившиеся с поразительным мастерством, с помощью одного лишь топора, без использования гвоздей. В тех районах, где шли бои, многие храмы были разрушены, и Борис обнаруживал древние православные иконы, которые висели под открытым небом, омытые дождем и припорошенные снегом, или лежали, покрываясь плесенью, в сараях. Поэтому по ночам, когда обстрел прекращался и бой стихал, он брал двух казаков и телегу с лошадью, шел на нейтральную зону и собирал все предметы культа, какие попадались под руку. Таким образом он набрал огромное количество икон, которые отослал домой в Петроград. Большая их часть теперь находится в Эрмитаже.

Андрей Шуберский рассказывает, что, узнав об этих хищениях, австрийцы заявили протест, и лейтенант фон Анреп был отозван с поля боя. История представляется сомнительной, поскольку воюющие стороны обычно не склонны сотрудничать в вопросах, связанных с присвоением чужого имущества.

Глава двенадцатая

Анна Ахматова

Пятого февраля 1914 года Борис получил письмо от Николая Недоброво:

Дорогой Борис Васильевич!

Не сумею Тебе хорошенько рассказать, как остро томилась моя совесть каждый раз, как я вспоминаю Тебя в течение последних примерно 2‑х месяцев, что я не писал Тебе. Но или в самом деле я в муке переживаю переход от юности к зрелости (или к старости?), или все это совершеннейший вздор и я еще настолько молод, что во мне просто кипит пленной мысли раздраженье, но, как ни будь, а я томлюсь, мучусь и молча испытываю такой поток лирики, что с гордостью подчас думаю о своем воздержании от одного или двух томов психологических в стихотворной форме, отбросов. Однако я в Павловске все-таки написал 2 лирических стихотворения. (Оба они еще не считаются оконченными, особенно первое.)

Заяц

На лыжах пробираясь между елей,
Сегодня зайца я увидел близко.
Где снег, волной прибоя, от мятелей
Завился, заяц затаился низко,
Весь белый, только черными концами
Пряли его внимательные ушки.
Скользнув по мне гранатными глазами,
Хоть я и вовсе замер у опушки,
Он подобрался весь, единым махом
Через сугроб – и словно кто платочек
Кидал, скакал, подбрасываем страхом.
Горячей жизни беленький комочек
На холоду. Живая тварь на воле!
Ты жаркою слезой мне в душу пала,
Такую нынче мерзлую, как поле,
Где вьюга от земли весь снег взвевала…

Второе менее серьезно, хотя и важно для меня. Оно написано к Ахматовой, давшей мне на просмотр рукопись новой книги своих стихов.

С тобой в разлуке, от твоих стихов
Я не могу душою оторваться.
Как мочь? – В них пеньем не твоих ли слов
С тобой в разлуке можно упиваться.
Но лучше б мне и не слыхать о них!
Твоей душою словно птица бьется
В моей груди у сердца каждый стих,
А голос твой у горла ластясь вьется.
Беспечной откровенности со мной
И близости – какое наважденье!
Но бреда этого вбирая зной,
Перекипает в ревность наслажденье.
Как ты звучишь в ответ на все сердца,
Ты душами, раскрывши губы, дышишь,
Ты, в приближеньи каждого лица,
В своей крови свирелей пенье слышишь.
И скольких жизней голосом твоим
Искуплены ничтожество и мука.
Ты встрепенись: пойми, чем я томим,
Переживи – ведь для меня – ни звука…
вернуться

28

Большие мягкие диваны.

19
{"b":"547417","o":1}