— Почему так, Рико?
Тот поморщился.
— Он же развратник. Что ждать иного?
Амадео обомлел этим странным словам.
— Чино? Господи, Энрико, побойся Бога! Вы же гуляли вместе…
Крочиато не обиделся, но покачал головой.
— Да, нет, ты не понимаешь. Не в гульбе дело, Амадео. Клянусь всеми святыми, я никогда не влезал на сеновал с бабой, если не загоралось сердце. Я блудил, но не развратничал. Феличиано же не загорался никогда. Я знаю парней, вроде Гвидо Навоно, тот мог влюбиться в женскую грудь или ножку, так и женился, кажется, не на девке, а на красивой попке. Но Гвидо не развратник, а дурак. А Чино, прости меня, Господи, именно развратник, ему было абсолютно всё равно на какую лечь, и утонуть в разврате ему мешали только властолюбие и деятельная натура. Он любил управлять больше, чем баб покрывать.
— Но… он же способен любить! Он любил брата, он любит нас!
— На женщин это не распространяется, — Энрико погрустнел. — Мне жаль эту девочку, но он никогда её не полюбит. Не обольщайся. Сегодня тело его остывает, плотские порывы юности позади, но душа, которая не зажглась юностью, не воспламенится уже никогда.
— Бедная девочка…
— Чечилия и я — мы не позволим ему плохо обойтись с ней. Если он поступит… — Энрико замялся, — не по-рыцарски — я сам обеспечу ей возможность жить достойно.
Амадео пришлось удовольствоваться этими словами.
Март между тем был на исходе, и сам Амадео волновался все больше. Он заметно нервничал, ронял всё из рук, пугался призраков собственного воображения. Он хотел ребёнка, мечтал о нём, но теперь понимал, что самое главное для него — благополучие Делии. Господи, ну почему слабые женщины несут эту ношу, которую ты, как не хотел бы, не можешь облегчить? Вернувшийся из Болоньи шурин Раймондо успокаивал его. Нужно молиться — и всё будет благополучно, уверял он зятя. Его легкомысленная уверенность в удачном исходе родов только усугубляла беспокойство Амадео, но он следовал благим советам Раймондо и молился часами. Ожидание его пришлось на Страстную неделю, он трепетал, и скорбь от переживания мук Спасителя слилась в нем с личными скорбями и страхами. Господи, спаси и сохрани! На Пасхальной службе он молился истово, потом они с Раймондо разговелись и подняли тост за воскресшего Господа.
— Cristo Х risorto dai morti, con la sua Morte ha calpestato la Morte donando, la vita ai giacenti nei sepolcri! — ликовала во дворе храма толпа.
Не успели они выпить, как на пороге кельи Раймондо возник запыхавшийся слуга Амадео и сообщил, что ещё в навечерие субботы у госпожи начались роды, вызвали доктора и повитуху, но доктора нашли не сразу, а когда он прибежал, госпожа уже разродилась, как раз в третьем часу ночи по Воскресении Господнем. Донна Лоренца прислала за ними обоими, а ему распорядилась заказать благодарственный молебен.
— Господи, Руфино! — взмолился растерянный Амадео, — не тараторь…
— Кого родила госпожа-то? — деловито вмешался епископ.
Слуга, бывший в курсе семейных ожиданий, улыбнулся.
— Донна Лоренца редко бывает неправой. Дочка у вас, мессир Амадео.
Амадео опустился на стул, почувствовав, что руки предательски трясутся. Раймондо растерянно пожал плечами. Неужто сон обманул его? Он же крестил мальчика! Но времени оба терять не стали, кинулись домой.
Делия была бледна, но уже спокойна, повитуха и доктор уверили её, что новорождённая здорова и с ней всё благополучно. Донна Лангирано ликовала — она всегда мечтала о внучке, и вот — как по заказу! Раймондо был недоволен, но при донне Лоренце предпочитал не высказываться, Амадео же, поняв, что всё позади, возликовал. Он был рад дочурке ничуть не меньше, чем обрадовался бы сыну. Рождённый на Пасху — счастливец, и родня всю пасхальную неделю торжествовала вдвойне.
В мартовский послепасхальный день Феличиано Чентурионе вошёл в комнату к Лучии и сказал ей, что должен отлучиться в город. Супруга его друга, мессира Амадео ди Лангирано, разрешилась от бремени дочкой. В семье большой праздник, мессир Амадео и его мать просто счастливы, но сама донна Делия огорчена — она мечтала о сыне. Лучия улыбнулась, но едва он ушёл, загрустила. Делия… красивая, умная. У Лучии были самые лучшие воспоминания о ней, но мысли о том, как по-разному сложились их судьбы, опечалили её. Ещё более печален был этот вечер, вечер без Феличиано. Он где-то там, в городе, веселится, а она и носа за пределы сада показать не может.
Почувствовав, что может расплакаться, Лучия торопливо подозвала Корсаро.
Надо сказать, что Феличиано Чентурионе запомнил слова девки Реканелли, её похвалы Энрико Крочиато. Они задели его, оцарапали его гордость и уязвили самолюбие. «Настоящий рыцарь… такой красивый голос, он так талантлив, так интересно рассказывает и прекрасно поёт, так обаятелен и учтив…» Это восхищение как бы означало, что его-то рыцарем не назовёшь, и талантов у него нет, и о галантности он представления не имеет! Пакостнее же всего было то, что иногда он давал повод так думать. Но, видит Бог, не мог же он знать, что девка понесёт! Ну, ничего. Он докажет ей, что умеет быть рыцарем. К тому же Чентурионе чувствовал себя виноватым за свою грубую фразу об Энрико. Он взревновал, и невольно обидел девку. Он не называл её шлюхой, да и не считал её таковой. Почему шлюха? Скучная обидчивая дура — да, но почему шлюха-то? Феличиано велел принести в покои гитару и лютню, дарил ей подснежники — целыми охапками, пел и рассказывал забавные истории, играл с котом Корсаро и гулял в прекрасном весеннем саду.
Девка могла часами сидеть у маленькой заводи и слушать цикад. Как-то проговорила:
— Иногда кажется, что рой насекомых словно бубнит Книгу Числ, мне в монастыре казалось, что, если вслушаться, можно постичь смысл, понять строй этих звуков…
В этот год весна рано вступила в свои права, вновь загудел звучный рой насекомых, распевая свои нескончаемые весенние серенады, и под окном расцвёл миндаль. Феличиано обожал весну — она молодила его. Девка, с которой он теперь был учтив и обходителен, как с королевой, тоже радовалась весне. Незаметно промелькнул ещё месяц. Лучия часто днём слышала визг пилы и удары молотка, из коридора доносился приятный запах свежей древесины. Не понимая, что там делают, она спросила о том графа Чентурионе. Тот с готовностью ответил, что это обшивают дубовыми панелями детскую для малыша. Это будет самая тёплая и красивая комната в замке. Лучия опустила глаза. Живот её вырос и округлился, младенец часто шевелился в утробе, Чентурионе вечером в темноте осторожно припадал к животу ухом и подолгу слушал жизнь малыша.
С самой Лучией тоже произошла перемена. Она перестала бояться графа Феличиано Чентурионе. Все последнее время он постоянно ел с ней за одним столом, развлекал её, был нежен и обходителен, почти как мессир Энрико. Ночью лежал рядом. Лучия не понимала, куда девался тот негодяй, что обесчестил её и так долго издевался над ней, теперь он был воплощением рыцарства и галантности. Лучии было ясно, что он подлинно желает этого ребёнка и не намерен причинять ему зла: для младенца была сделана роскошная люлька, граф потребовал от Катерины найти к нужному сроку двух кормилиц, по малейшему поводу посылал за врачом. Младенец занимал все его мысли. Иногда ночами, когда граф думал, что она спит, он молился. В полночной тиши Феличиано Чентурионе умолял Бога о младенце мужеского пола. За всё время, прошедшее с его обморока в каморке, он ни разу не соединялся с ней, но делал все для её удобства и покоя.
Однажды он не пришёл в спальню. Лучия ощутила странную тоску, почему-то стало страшно и одиноко. Феличиано появился на следующий день, пояснил, что у его друга мессира Ормани был день Ангела, он немного выпил и боялся ненароком потревожить малыша. На следующий день, точнее, под утро, Лучия проснулась за час до рассвета: её разбудил слуга, добавивший дров в камин и на цыпочках удалившийся. Ей не хотелось спать, и Лучия обернулась на Феличиано Чентурионе. Он спал, закинув за голову руку, и мышцы рук были обрисованы предутренними тенями, белокурые локоны раскинуты по подушке, лицо было спокойно и кротко.
