«Я знаю женщину: молчанье…» Я знаю женщину: молчанье, Усталость горькая от слов, Живет в таинственном мерцаньи Ее расширенных зрачков. Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха, Пред жизнью дольней и отрадной Высокомерна и глуха. Неслышный и неторопливый, Так странно плавен шаг ее, Назвать нельзя ее красивой, Но в ней все счастие мое. Когда я жажду своеволий И смел, и горд – я к ней иду Учиться мудрой сладкой боли В ее истоме и бреду. Она светла в часы томлений И держит молнии в руке, И четки сны ее, как тени На райском огненном песке. Не позднее апреля 1912 «Какое счастье в Ваш альбом…»
Какое счастье в Ваш альбом Вписать случайные стихи. Но ах! Узнать о ком, о чем, — Мешают мне мои грехи. Январь 1913 Ислам В ночном кафе мы молча пили кьянти, Когда вошел, спросивши шерри-бренди, Высокий и седеющий эффенди, Враг злейший христиан на всем Леванте. И я ему заметил: «Перестаньте, Мой друг, презрительного корчить дэнди В тот час, когда, быть может, по легенде В зеленый сумрак входит Дамаянти». Но он, ногою топнув, крикнул: «Бабы! Вы знаете ль, что черный камень Кабы Поддельным признан был на той неделе?» Потом вздохнул, задумавшись глубоко, И прошептал с печалью: «Мыши съели Три волоска из бороды Пророка». Апрель 1913 «Какая странная нега…» Какая странная нега В ранних сумерках утра, В таяньи вешнего снега, Во всем, что гибнет и мудро. Золотоглазой ночью Мы вместе читали Данта, Сереброкудрой зимою Нам снились розы Леванта. Утром вставай, тоскуя, Грусти и радуйся скупо, Весной проси поцелуя У женщины милой и глупой. Цветы, что я рвал ребенком В зеленом драконьем болоте, Живые на стебле тонком, О, где вы теперь цветете? Ведь есть же мир лучезарней, Что недоступен обидам Краснощеких афинских ларней, Хохотавших над Эврипидом. Сентябрь 1913 К*** Если встретишь меня, не узнаешь! Назовут – едва ли припомнишь! Только раз говорил я с тобою, Только раз целовал твои руки. Но клянусь – ты будешь моею, Даже если ты любишь другого, Даже если долгие годы Не удастся тебя мне встретить! Я клянусь тебе белым храмом, Что мы вместе видели на рассвете, В этом храме венчал нас незримо Серафим с пылающим взором. Я клянусь тебе теми снами, Что я вижу теперь каждой ночью, И моей великой тоскою О тебе в великой пустыне, — В той пустыне, где горы вставали, Как твои молодые груди, И закаты в небе пылали, Как твои кровавые губы. Не позднее ноября 1913 Ночью Скоро полночь, свеча догорела. О, заснуть бы, заснуть поскорей, Но смиряйся, проклятое тело, Перед волей мужскою моей. Как? Ты вновь прибегаешь к обману, Притворяешься тихим, но лишь Я забудусь, работать не стану, «Не могу, не хочу» – говоришь… Подожди, вот засну, и на утро, Чуть последняя канет звезда, Буду снова могуче и мудро, Как тогда, как в былые года. Полно. Греза, бесстыдная сводня, Одурманит тебя до утра, И ты скажешь, лениво зевая, Кулаками глаза протирая: «Я не буду работать сегодня, Надо было работать вчера». Не позднее декабря 1913 На безумном аэроплане «Моё прекрасное убежище…» Моё прекрасное убежище — Мир звуков, линий и цветов, Куда не входит ветер режущий Из недостроенных миров. Цветок сорву ли – буйным пением Наполнил душу он, дразня, Чаруя светлым откровением, Что жизнь кипит и вне меня. Но также дорог мне искусственный, Взлелеянный мечтою цвет, Он мозг дурманит жаждой чувственной Того, чего на свете нет. Иду в пространстве и во времени, И вслед за мной мой сын идет Среди трудящегося племени Ветров, и пламеней, и вод. И я приму – о, да, не дрогну я! — Как поцелуй иль как цветок, С таким же удивленьем огненным Последний гибельный толчок. Январь 1914 |
