Правила «предварилки» допускали обычную переписку между арестованным и его близкими родственниками. Но в ней нельзя было ничего сообщить о том, как на воле идет партийная работа, в каком положении товарищи. Поэтому я завела с Лепешинским еще и тайную переписку. Делалось это очень просто.

На свидание я шла вместе с Олей. На ней всегда в этом случае было либо платьице с кармашками, либо передник. Я заранее клала ей в кармашек записку, муж брал девочку на руки, незаметно доставал записку и в другой кармашек засовывал свою. «Почта» действовала вполне исправно.

Но вот что однажды произошло.

На одном из очередных свиданий Лепешинский, как обычно, усадил к себе на колени Олю. Но не успел он взять из кармашка мою записку, как Оля сама нащупала ее, вытащила и спросила удивленно:

— Мамочка, что это?

— Ах, это?.. Это я купила тебе подарок на рождество, — небрежно ответила я и быстро выхватила из ее пальцев записку.

Жандарм, сидевший в углу, беспокойно задвигался, но ничего не произнес. Мы продолжали разговаривать с мужем. Наступила минута расставания. Пантелеймон Николаевич постарался незаметно вложить в кармашек Оли свою записку. Но на этот раз нам положительно не везло. Дочка вытащила и эту бумажку. И снова мне пришлось выхватить ее. Во второй раз этот маневр незамеченным не остался. Жандарм встал и потребовал:

— Сударыня, попрошу передать то, что вы взяли у вашей дочери.

Я отказалась это сделать. Он настаивал на своем. Мы начали говорить друг другу резкости.

— Сударыня, отдайте пакетик, или мне придется отобрать его у вас силой!

— Ого! Попытайтесь! Я не арестованная!

— Так будете арестованы!

Лепешинский, видя, что дело принимает нежелательный оборот, просит меня уступить и отдать обе записки (в них и в самом деле не было ничего особенного); но тут уж было дело принципа, и я ни за что не хотела уступать.

Раздался свисток. На вызов дежурного жандарма вбежали еще двое. Он приказал увести арестованного в камеру. Пантелеймон Николаевич тревожно кивнул мне и молча покинул комнату свиданий.

— Ну-с, а теперь я вас обыщу, — с ехидным вызовом проговорил жандарм.

— Попробуйте, — угрожающе ответила я, — попробуйте только до меня дотронуться! Я тут всех на ноги подниму!

Взбешенный невозможностью что-либо предпринять и моим упорством, он грубо выругался и приказал мне убираться. Я ушла, унося с собой обе записки, но кончилось это тем, что мы на месяц были лишены свиданий. Олина «почта» подвела…

Досадно было лишиться возможности видеться с мужем дважды в неделю. Больше всего страдал от этого он. Мне тосковать было некогда. Я продолжала принимать посильное участие в подпольной партийной работе. Моя старая, еще по Рождественским курсам, подруга Лида Бархатова активно участвовала в деятельности петербургской партийной организации. Я держала с нею связь и получала кое-какие поручения.

Когда я рассказала ей о своей стычке с жандармом, она расхохоталась:

— Ну, так тебе и надо. Не упрямься!.. — Помолчав, добавила: — Помоги мне вот в каком деле. Нужно провести нелегальное собрание, а подходящей для этого квартиры нет. Попробуй найти, а?

Подумав, я вспомнила, что в Петербурге живет другая моя старая подружка — Саша Баранова. Я разыскала ее, мы тепло встретились, и я сообщила о своем деле. Раздумывала она недолго и тут же дала согласие на устройство в ее квартире нелегального собрания.

В назначенный день и час извещенные заранее люди собрались в квартире Барановой. Решила и я пойти. Уже невдалеке от дома, где она жила, я вдруг была остановлена каким-то человеком. Оказался он моим знакомым и тут же предупредил:

— Не ходите к Барановой… Нагрянула полиция и всех забрала. Видно, попался к нам провокатор.

— А Саша?.. И она тоже? — с тревогой спросила я.

— И Саша, — мрачно сказал он. — Еще не известно, как она себя на допросе поведет… Хоть она и ваша подруга, Ольга Борисовна, — добавил он, — а скажу: разные подруги-то бывают. Осторожность нужна…

Но Саша Баранова и на этот раз оказалась именно такой, какой я ее всегда знала: честной, прямой, мужественной. На допросе она себя держала с большим достоинством, не выдала никого и всю ответственность за проведение нелегального собрания взяла на себя.

Медленно тянулся месяц, в течение которого я была лишена права встречаться с Лепешинским. Для меня было большим облегчением узнать, что Пантелеймон Николаевич отделался пустячным наказанием. Во всяком случае, настроение у него было бодрым и уверенным. Он прислал мне по почте письмо, написанное стихами. В нем он эпизод с жандармом юмористически объяснял влиянием весны (это произошло как раз накануне первого мая) и обвинил во всем… солнце. Письмо так и заканчивалось:

Больше года продержали Лепешинского под следствием, сначала в Петропавловской крепости, а потом в «предварилке». Но и после этого приговор все еще не был вынесен. Состоялось решение, по которому, до вынесения окончательного приговора, Пантелеймон Николаевич должен был отправиться в Енисейскую губернию.

Однако партия совсем не собиралась примиряться с таким положением. Мне поручили поехать вместе с мужем и на месте организовать его побег из Сибири. Но на этот раз с Лепешинским обошлись гораздо менее либерально, чем при первом аресте. Перед высылкой его не освободили, как обычно формулировалось, «для приведения в порядок личных дел»; а мне было заявлено, что если я хочу последовать за ним, то должна ехать в качестве арестованной, по этапу.

Этого я ожидала. Не откладывая, подала заявление о том, что желаю сопровождать мужа и прошу поэтому подвергнуть меня аресту. Таким образом я и маленькая Оля «заарестовались» и погрузились в арестантский вагон, с окнами, забранными решетками. Под конвоем мы должны были двигаться до Красноярска.

Ехать в тесном, не имеющем никаких удобств вагоне было трудно. Но вместе с нами находились многие наши старые товарищи, а среди них и Радченко. Никто не унывал. К станциям подъезжали с пением революционных песен. Нередко местная интеллигенция, студенты и рабочие, видя за вагонными решетками интеллигентные лица, догадывались, что везут политических в Сибирь, приветствовали, приносили нам сладости и папиросы.

Вот и родной Урал… Проплывали за окнами знакомые мне горные и таежные пейзажи. Глядя на эти картины, я спрашивала себя: «Как-то удастся с побегом?.. Когда я снова сумею вернуться из Сибири?..»

В Красноярск прибыли незадолго до окончания навигации, пересели на пароход и добрались на нем в Новоселки — довольно уединенный и пустынный пункт. В Новоселках мы прожили недолго. Внимательно ознакомившись с обстановкой, я и Пантелеймон Николаевич убедились, что устроить отсюда побег будет невозможно. Тогда мы добились переезда в Минусинск.

В Минусинске мы поселились не на частной квартире, а в гостинице. Сделано это было с тем расчетом, что в гостинице, где всегда людно и смена клиентов — обычное дело, подготовиться к побегу и ускользнуть будет гораздо проще.

Началась подготовка к побегу. Для его организации я получила деньги от политического Красного Креста и от брата мужа — Николая. Чтобы приучить полицию к временному отсутствию мужа, я решила ходить в полицию за пособием лично, под тем предлогом, что Пантелеймон Николаевич болен. К нам каждый день приходил жандарм. Убедившись, что ссыльный Лепешинский на своем месте, он удалялся. Чтобы как-нибудь усыпить его бдительность, я и ему стала говорить, что муж очень болен.

Далее нужно было достать надежные документы. Удалось и это сделать. Для Лепешинского был заготовлен паспорт на имя мещанина Быкова. Чтобы придать «мещанину Быкову» достаточно внушительный и солидный вид, я купила новую шапку и каракулевый воротник и пришила его к пальто. В таком одеянии Пантелеймон Николаевич имел вид небогатого, но вполне состоятельного дельца. И, наконец, последнее — покупка лошади. Сделано было и это. Мы передали ее нашему старому (еще по первой ссылке) знакомому и приятелю крестьянину Никанору. Он же должен был сопровождать мужа до Ачинска. Дальше Лепешинский намеревался ехать поездом.