Раскаленные болванки лежат чуть не на дороге и ничем не ограждены. Всюду ямы какие-то, в которые, как говорят сами рабочие, „мы часто окунаемся“. Затем там есть такое приспособление: довольно круто устроенный пол, он то поднимается, то опускается. На нем стоят двое рабочих, вооруженных железными копьями. Когда пол с рабочими опускается, уровень его соответствует отверстию между двумя валами, из которых на каждого рабочего выползает по чугунному раскаленному бревну. Рабочие набрасываются на него со своим оружием, а пол в это время поднимается, и рабочие проталкивают огненное бревно в отверстие между двумя валами, находящимися над первыми валами. Смотреть на эту картину страшно, и кажется, что два человека спускаются куда-то в глубину, и там на них накидываются огненные змеи, от которых они спасаются с помощью своих орудий и выбираются на поверхность, а затем снова опускаются, и таким образом они трудятся на протяжении 14-ти часов в сутки.

Мы были в сверлильном отделении. Представьте себе избу, до потолка которой я доставала рукой, освещенную масленками, похожими на жестяной чайник, в горлышко которого вставлен фитиль. Копоть, духота невозможная, а народу кишмя кишит. Сами понимаете, с каким чувством я вышла оттуда…»

Так я познакомилась еще с одной из промышленных областей России и увидела, что по силе эксплуатации и размаху издевательств над рабочим человеком английские капиталисты ничуть не уступают русским. Так я сама увидела то, что Петр Струве и его последователи называли «культурным капитализмом», к которому они призывали идти на выучку.

Минуло лето, и в конце осени я возвратилась в Петербург. Тогда же я получила из Перми, от матери, письмо, в котором она описывала свои коммерческие неудачи и убытки. Помню, что у меня по прочтении письма появилось желание ответить ей, написать, чтó я думаю и о тех хищниках, которые разоряются, и о тех, что наживаются и богатеют. Принялась писать, но бросила. Вряд ли мать могла понять то, что я собиралась ей высказать…

Возвратившись из Донбасса, я снова вступила в свои обязанности «невесты». Но, пожалуй, слово «обязанность» уже не будет уместным…

Подошла весна 1897 года. Лепешинский сидел в тюрьме уже второй год. И вот наступил, наконец, день, когда ему объявили о том, что он ссылается в Восточную Сибирь на три года. После этого сообщили:

— Вам предоставляется три дня для приведения в порядок своих дел. По истечении их должны явиться в пересыльную тюрьму в Москве. Оттуда отправитесь к месту ссылки с пересыльной партией.

Признаться, я была немало удивлена и обрадована, увидев Пантелеймона Николаевича на пороге своей комнаты. Лицо у него было истомленное, но бодрое. В руках он держал свой тюремный узелок.

Прежде всего я предложила ему умыться и привести себя в порядок, а затем принялась расспрашивать — как и что. Пантелеймон Николаевич сказал, что ссылка ему не страшна, что это время вынужденного бездействия он использует для самой активной подготовки себя к дальнейшей борьбе. Предстояло многое прочитать, изучить, осмыслить; и все это он намеревался сделать в Сибири.

Ясность его цели, стремление достичь ее, не жалея сил, не считаясь с трудностями борьбы, — были мне очень по душе. Давно уже я почувствовала в нем желание связать нашу жизнь, но предложить мне разделить с ним его судьбу он не решался. Тогда я сама сказала, что приеду к нему, в Сибирь, как только закончу курсы.

Так из фиктивной невесты я стала подлинной.

Проводив Пантелеймона Николаевича в далекую дорогу, я и сама стала к ней готовиться. Прежде всего следовало закончить Рождественские курсы. Я усердно занималась, не прекращая посещать марксистский кружок. Предстояли государственные экзамены, и времени не хватало.

В апреле начались экзамены, и в самый разгар их я получила первое письмо от Лепешинского. Он писал из села Казачинского, расположенного на Енисее, ниже Красноярска:

«…Вот я и на свободе. Какое счастье, какое блаженство. Я сплю не в арестантском вагоне, а в избе, в постели, по-человечески. Впечатления от пересыльных тюрем еще так свежи, что мои нервы требуют отдыха. И я рад, безумно рад относительному безлюдью. Здесь я застал из ссыльных только одну народоволку — Наталью Александровну Григорьеву. Это петербургская работница, уже немолодая и прошедшая революционную школу. Ты должна ее помнить: она проявила инициативу по организации девушек, вышедших из воспитательного дома весной 1894 года, и была за это арестована. Так вот, с этим единственным собеседником я часто по вечерам сражаюсь. Она — женщина раздражительная и на мои резкие замечания по поводу ее отсталости реагирует болезненно, принимая все за личную обиду.

Я иногда щажу ее, боюсь окончательно добить тут одинокую. Часто хожу на берег Енисея. Огромная, широкая, не менее чем в две версты, река с тонкой дымчатой полоской леса на противоположном берегу представляет великолепную картину весеннего ледохода. Зеленоватые льдины нагоняют друг друга, громоздятся друг на друга и образуют на одну минуту ледяные груды, которые тут же с треском крошатся и распадаются, обнажая темно-фиолетовую поверхность реки и давая простор новым пришельцам, которые без устали мчатся на дальний север, как бы торопясь на свидание с ледяными великанами сурового океана…

…Сюда на днях прибыли с этапом на пароходе два екатеринославских рабочих Том и Белкин. Они примыкают к социал-демократам, хотя еще и не совсем сознательные марксисты. Вслед за ними приехал по проходному свидетельству польский студент Дуткевич. Как видишь, наша семья понемногу увеличивается. Поспеши и ты…»

Но я и сама старалась не задерживаться. Очень не хотелось ехать в одиночестве, но и тут все разрешилось наилучшим образом. Вместе со мной собиралась в Сибирь Доминика Труховская. Она отправлялась к Ванееву, который также был осужден на ссылку.

Вспоминаю, как перед отъездом, разбирая свои бумаги, учебные конспекты, письма и т. п., я взяла в руки пачку семейных фотографий. Взяла — и задумалась.

Вот на высоком, с затейливо изогнутой спинкой стуле сидит крошечная девчушка в шелковом платьице с оборками и рюшами. Это я в три года… А вот то же лицо, но немного повзрослевшее. Коротко остриженные волосы и строгая гимназическая форма. Здесь мне тринадцать лет… И, наконец, совсем уже недавняя фотография — две девушки в кофтах с широчайшими буфами у плеч. У одной из них прическа, у другой — по-прежнему обрезанные пряди. Первая — моя подруга Саша Баранова, вторая — я сама. Мы сфотографированы в пору занятий на Рождественских курсах. В лицах обеих что-то выжидающее, тревожное.

Да, так это и было. Кончился один период моей жизни. Период, в который я еще только искала, только определялась — куда и с кем идти, за что бороться и ради чего жить. Теперь начинался новый период. Теперь все было ясно. Я была с марксистами и сама стала марксисткой — на всю жизнь, до конца. И какие бы трудности и опасности ни подстерегали меня на избранном пути — страшиться их я не собиралась.

Но не сразу проехала я на Енисей, в Казачинское. Мне представилась возможность месяца два поработать в Челябинске, на переселенческом пункте. Прибыв туда с дипломом фельдшерицы, я устроилась в амбулатории. Работа здесь давала мне возможность не только кое-что заработать, но и ознакомиться с настроениями обезземеленных крестьян, переселявшихся в Сибирь в поисках удачи.

Обязанности мои как фельдшерицы были на первый взгляд несложны, но и нелегки. Каждый приходящий в Челябинск поезд я была обязана встретить, в какое бы время суток он ни прибыл. Я должна была обойти все вагоны и выявить среди пассажиров-переселенцев заболевших, чтобы оказать им медицинскую помощь. Самое главное заключалось в том, чтобы обнаружить инфекционных больных.

Но как часто темные, невежественные из-за своей неграмотности и нищеты люди видели в нас, медиках, не друзей, а недругов! Опасаясь, что, изолировав больных в карантине, мы задержим продвижение семьи дальше, в Сибирь, их скрывали. И на какие только выдумки не шли в этих целях: прятали под кадками, в мешках, женщины прикрывали больных своими широкими юбками…