— Алюсь, давай поговорим, — миролюбиво предложил он.

— Да не хочу я с тобой разговаривать…

— И все же… по-моему, мы с тобой уже все друг другу доказали. Я, правда, не совсем понимаю, в чем моя вина…

«От того твои мученья, что без божия веленья проглотил ты средь морей три десятка кораблей…» — подумалось мне. Он не понимает! Да одного эпизода с Эвелиной Гизатулиной достаточно, чтобы возненавидеть этого гада!

— Как здоровье твоей пассии? — с ехидцей поинтересовалась я. — Что-то ее сегодня не видно. С похмелья, что ли, страдает?

— Ты это, Алюсь, о ком толкуешь? — искренне удивился Вася.

Ах, у нас амнезия…

— О ком я толкую?! Об Эвелине Гизатулиной я, гаденыш, толкую! Кто с ней вчера в ресторане по всем углам обжимался?! Пушкин Александр Сергеевич?!

— Лермонтов… Михаил Юрьевич, — поправил меня Никитин.

Нет, это просто идиотизм! Выяснение отношений превращалось в какую-то литературную викторину. Меня бесил его шутливый тон, мне ужасно хотелось дать ему по морде, чтобы эта наглая ухмылка сошла у него с губ. Видимо, Вася почувствовал, что переборщил с шутками, и, посерьезнев, сказал:

— Ну хорошо, допустим, я — сволочь. А кто от меня к Туманову сбежал? Следуя твоей логике, это была, наверное, Анна Ахматова.

— Я ушла к Андрею, потому что… — Тут я запнулась. А почему я, собственно, к нему ушла? Тогда уж заодно следовало разобраться, какого черта я сбежала от Васьки в то утро, когда, проснувшись, обнаружила себя в его кровати после бурной ночи.

— Но я ведь с ним не спала! — нашла я хороший, как мне показалось, аргумент.

— А я что, по-твоему, с Гизатулиной спал, что ли?

— А то нет! Я же видела, как вы с ней вчера тачку ловили! Ну и как?! Ночка удалась?!

— Вот незадача! — расхохотался Никитин, чем снова поверг меня в бешенство. — Тачку для Эвелинки я ловил, каюсь! Ну, так если девчонка на ногах не стояла… я же не мог бросить ее одну посреди улицы в таком состоянии, да еще когда кругом одни маньяки с убивцами. Вот я и проводил девушку, и машину поймал, и денег на дорогу дал… ну, и все, собственно…

— А что ты делал, когда она уехала? — строго спросила я.

— О господи, да в ресторан я вернулся и квасил с Тумановым. Если ты мне не веришь, спроси у Андрюхи.

— Еще не хватало! — вспыхнула я, чувствуя себя круглой дурой. Этакая женщина-колобок. Зацепиться не за что.

Вася внимательно посмотрел на меня, словно пытался прочесть мои мысли. Вдруг от внезапной догадки в его глазах заиграли лукавые огоньки.

— Алка, лисенок, да ты меня, никак, ревнуешь?

Я на какое-то мгновение лишилась дара речи от такой неслыханной наглости.

— Ты что несешь?! Ты что… обкурился?! Я ревную! Больно надо! Да таких уродов, как ты, еще поискать! — завопила я на всю кухню, приходя в себя.

— Не надо искать, — спокойно ответил Вася и схватил меня. И поцеловал.

Ну не сволочь ли? Разве можно так бессовестно, так нагло и жадно целовать беззащитную, почти неискушенную девушку?

— Господи Исусе! — услышала я возглас бабы Лизы, в неурочный час вошедшей на кухню и застукавшей нас, как говорится, на месте преступления. — Вам что тут, дом свиданий, что ли? Ни стыда ни совести…

Вообще-то голос у нее был радостным. Будет теперь в агентстве разговоров, даром что почти все риелторы, кроме дежурных, уходят на каникулы…

Мы вынуждены были перестать целоваться, хоть это и стоило нам некоторых усилий: мы, как две карамельки, прилипли друг к другу и не хотели отлипать. Я чувствовала себя счастливой и знала, что Вася тоже счастлив, мы хотели целоваться, а баба Лиза — обедать, и нам пришлось уступить ей территорию.

Вечером мы лежали в широкой постели, в Васькиной квартире, на Родниках. За окном валил густой снег. Лютый мороз, как это обычно бывает в Сибири, совершенно неожиданно сменился ветреной оттепелью с бураном. Но нас это не касалось. В полумраке спальни, освещенной лишь экраном телевизора, мы нежно тискали друг друга, пытаясь между делом обсуждать текущие вопросы бытия.

— Алюсь, а мы жениться будем?

— Да, если хочешь…

— Хочу. Вот только с Верой разведусь. Мы уже и заявление подали… Лисенок, а ребеночка мы родим?

— У тебя ведь уже есть ребеночек, — напомнила я ему.

— Но это ведь ребеночек наш с Верой. А я говорю о нашем с тобой. Разницу улавливаешь?

— Кстати, а Вера позволит тебе видеться с Аришкой?

— Да, без проблем. Мы же мирно расстались, как интеллигентные люди. Претензий никаких. А ты не против, если Аришка будет приезжать к нам погостить?

— Господи, нет, конечно! Я ее очень люблю.

— Это хорошо. Так все-таки… ребеночка-то рожать бум?

— Мне ведь уже за тридцать, Вась. Мало ли что…

— Не смей мне напоминать о моем возрасте, — жеманно пошутил Никитин.

Весь следующий день, с самого утра, я пребывала в состоянии какого-то детского счастья. Я действительно испытывала нечто подобное в раннем детстве, именно в преддверии Нового года, и это были мои первые яркие воспоминания о прошлом. Никитин уехал утром на показ, последний в этом году, и, уже одетый, долго целовал меня, сонную, и клялся, что скоро вернется, и умолял не скучать. Я еще некоторое время нежилась в постели, потом почувствовала, что голодна, и вылезла из-под одеяла, чтобы приготовить себе завтрак.

С чашкой дымящего кофе я стояла у кухонного окна. С высоты восьмого этажа открывался замечательный вид. Родники — относительно новый микрорайон, деревьев здесь мало, но сосновый бор вдалеке, и эти новенькие многоэтажки, и ясное небо над ними, и искрящийся на солнце снег, и мысли о том, что скоро приедет Никитин и обнимет меня, наполнили мою душу радостью и тем самым ощущением беззаботного, ничем не омраченного абсолютного счастья.

Мы решили встретить Новый год у него, на Родниках, и остаться там, а мою квартиру сдать в аренду, чтобы она не пустовала. Вечером тридцать первого я наготовила разной вкусной еды, нарядила елку и стала ждать Ваську, который поехал повидать дочь и отдать ей подарок. Подарок, естественно, выбирала я, потому что Никитин, как выяснилось, ничего в этом не понимает.

Было уже около десяти вечера. По телевизору шла какая-то праздничная лабуда. Я позвонила родителям, мы обменялись поздравлениями. Они были совершенно сражены новостью, что их дочь скоро приедет к ним в гости — знакомить с будущим зятем. Потом я увидела, как к подъезду подкатила его машина. Вася вышел и, заметив меня в окне восьмого этажа, помахал рукой. Сейчас я совершенно точно знала, что мы любим друг друга.

А еще я знала, что мужчину, который помнит имена русских поэтов, обворожительно рассказывает анекдоты об отважных практологах и сам, добровольно, без всяких уловок и ухищрений с моей стороны, сделал мне предложение руки и сердца, следует брать в мужья не задумываясь.

Летний отпуск мы выпросили в одно и то же время. Весь май и июнь раздумывали, куда бы поехать, чтобы набраться впечатлений, и в итоге не поехали никуда дальше дачи Васиных родителей. Никитин, правда, клятвенно мне обещал, что на будущий год мы обязательно поедем за границу, хотя бы в тот же Тунис, но мне, честно говоря, и тут, за городом, было неплохо. Правду говорят: с милым рай в шалаше. Тем более что к нашим услугам был вовсе не шалаш, а двухэтажный кирпичный особняк на участке в двадцать соток. К тому же это было не какое-нибудь заурядное дачное общество, в котором домики стоят впритык друг к другу, а настоящая деревня, куда мы добирались на теплоходе «Москва» по реке.

Участок принадлежал когда-то Васиным бабушке и дедушке, а теперь, после того как дом был заново отстроен, превратился в «загородное поместье». Васин отец, Андрей Степанович, все тут переделал и обустроил, в том числе разбил красивый пышный сад из ранеток, вишни, черемухи и яблонь-полукультурок, плодоносивших небольшими желтенькими кисло-сладкими яблочками, из которых Галина Дмитриевна, Васина матушка, варила дивное густое варенье. Тут было все, что нужно для счастья: свежий воздух, река, сосновый бор, овощи с грядками, баня с вениками… Видимо, Вера, бывшая Васина жена, рассуждала так же, поэтому и подкинула нам Аришку на две недели нашего отпуска, а сама укатила со своим новым мужем в Италию. Я ничего не имела против Аришки, но Вера так часто отправляла дочь к нам, что у меня создалось впечатление, будто ребенок стал для нее обузой.