А деньги доверчивого стрелка таяли. И запой подходил к концу. Валентин не столько пил, сколько отлеживался в сарайчике около Дика. Поставил раскладушку, застелил спальным мешком, натаскал книг, пива ящик купил. Выходил из запоя с комфортом. Света приходила к нему, сидела, гладила по руке, но не могла перебороть страха, хотя Дик привязь не натягивал, был большей частью в наморднике, только косил круглый, красноватый глаз. Дик ненавидил на расстоянии, молча. И их встречи получались скомканными. А ходить гулять Валентин не хотел. Ему до туалета и то противно было ходить. Похмелье было долгое, как и «веселые денечки». Шевелиться, думать — упаси боже. Вот листать книги, едва проникая в суть, дремать, глотать пива, подавляя тошноту… На пятый день Валентин захотел есть. Верный признак выздоровления. Света еще не слишком ориентировалась в сложных взаимоотношениях своего Валентина и алкоголя, все думала, что он из–за собаки на нее обижается, хотя в чем она–то виновата, что все так складывается дурацки. На его желание есть отозвалась вдохновенно: сварила курицу. Она знала, что Валентин не ел пять дней! Ей казалось это ужасным. На седьмой день Валентин пошел в баню, переоделся в свежее белье, новый костюм. Денег оставалось мало, но все равно порядочно. О том, что они не его, он старался пока не думать. В этот день он много гулял с Диком, а вечером пошел со Светой в театр. Когда они вернулись домой, Дика не оказалось на месте. Теща, неумело кривя губы, рассказывала про собачников, вызванных соседями. Послезапойную томность, как рукой сняло. За несколько часов Валентин успел многое: поднял на ноги знакомых из редакции, милиции, добрался до ветврача области. Дика вернули в полночь. Заспанный сторож проморгаться не успел, как подъехали к собачнику три машины с разнообразным начальством, забрали собаку и исчезли в ночи. Дик вновь поселился на балконе. В интеллигентной пустоте квартиры затикало его тревожное сердце. А Валентин метался по городу, суетился, искал то ли работу в тайге, где–нибудь на метеостанции, то ли отвлекался этими поисками. Ему часто виделось, будто вводит он иглу в упругую мышцу Дикиного бедра, а пес лижет в лицо, не обращая внимания на пустяшную боль. Потом засыпает. Сам Валентин засыпал только после трех таблеток снотворного.

Мы продаем собак бездумно,

А потом

Они приходят в наши сновиденья…

Выхода, казалось не было. И выход нашелся. Напряжение разрядилось внеочередным, коротким запоем. Он поглотил остатки стрелковых денег, избавил от Дика, унес Валентина с дурой-Светой в новые города, в старую жизнь. Валентин убегал от себя, но в дорогу брал себя же. Нет, чтобы оставить в багажной камере. А Света была дурой, потому что верила. Впрочем, благодаря этой вере, она была не просто дурой, а дурой счастливой. Где Дик, дожил ли до смерти естественной? Смутно помниться, как передавал его знакомому геологу, как убеждали друг–друга, что в тайге привыкнет и к третьему хозяину. Как обмывали сделку. Как Дик метнулся к горлу Валентина, беспомощно ткнулся намордником, обмяк весь, покорно пошел за геологом. Эту ночь Валентин впервые провел в вытрезвителе.

Я уже упоминал, что некоторые художественные произведения дают кинологу больше пользы, чем наукообразные учебники. Гениальные наблюдения К. Лоренца сконцентрированы в его книке «Человек находит друга», почти полностью посвященной собакам, и отчасти в более раннем произведении «Кольцо царя Соломона. По происхождению он разделяет собак на «шакальих» и «волчьих», что вполне соответствует различиям в характере и поведении. «Если первые, — пишет он, — относятся к хозяевам как к собакам–родителям, то вторые видят в них скорее вожаков стаи и ведут себя с ними соответственно».

И еще цитата оттуда же: «Покорности инфантильной шакальей собаки у волчьей собаки соответствует гордая «мужская» лояльность, в которой подчинение играет весьма малую роль, а рабская покорность — никакой. Волчья собака в отличие от шакальной вовсе не видит в хозяине чего–то вроде помеси отца и бога, для нее он скорее товарищ, хотя ее привязанность к нему гораздо прочнее и не переносится с легкостью на кого–нибудь другого».

Понимание некоторых психологических нюансов взаимоотношений человека и собаки необходимо начинающему собаководу. Автор расскажет об этом в полухудожественной форме, приводя примеры из собственной практике, иллюстрируя рассказ конкретными эпизодами, происходившеми с конкретными животными.

Мичман — это огромный волкодав. Жил в частном доме, но не на привязи. Бегал по двору, вел себя культурно. Гостей пропускал только до темноты, позже пропускал только в сопровождении хозяев. Чистоплотный был очень. В любую погоду бегал на речку купаться. Ледяная ангарская вода его не пугала. А с речки приносил дрова — здоровенные чурки приволакивал, ухватив за боковой сучок.

Среди собак микрорайона, примыкающего к городу деревянными домами, был абсолютным лидером. Но не особенно интересовался общением с собратьями. Игривость в нем сочеталась с серьезностью. С ребятами играл и баловался по–щенячьи. А со взрослыми гулял настороженно и сурово. В лесу с ним ружья не надо было: догонял косулю, зайца, давил, приносил хозяину.

Пять лет прожил он полноправным членом семьи. И пропал. Всякое думали, но предпложить, чо Мичмана украли, не смогли. И лишь спустя шесть лет после пропажи узнали его историю.

Мичмана увел сосед. Пес его хорошо знал, доверял. Сосед надел намордник, цепь и за большие деньги продал уезжающему полярнику. На Таймыре Мичман ходил в упряжке, быстро стал вожаком, пользовался уважением нового хозяина. Но любви между ними не возникло.

Через шесть лет полярник вышел на пенсию и вернулся в Иркутск. Мичмана забрал с собой. Купил дом в совсем другом районе города, посадил собаку на цепь. Тут и наткнулись на него старые хозяева. Не они узнали его, поседевшего, сурового. Он сам узнал их, мгновенно заскулил детским голосом. Потом целовал подошедших, извивался от полноты чувств. Ошеломленный нетипичным поведениеем грозного и угрюмого пса, полярник венул его старым хазяевам безропотно, рассказал историю приобретения.

Мичман обежал старый двор, заглянул в дом и привычно лег на пороге, будто выходил на минуту.

Он стал медлительней и злей, но сохранил старые привычки, память о которых харнил бережно и любовно. И в первые же дни обеспечил русскую печь отличными дровами.

Ничего не подозревающий сосед пришел во двор через дня четыре. За те секунды, пока его оттаскивали, Мичман успел раздробить соседу кисть, изорвал лицо, грудь. И никто не стал его ругать за это.

Он вернулся утром, когда все спали, лег на крыльце в привычной позе утомленною сфинкса, прикрыл глаза.

А немного позже выбежал из дома Васек — ноги — палочки, руки палочки, голова одуванчик и глазенапы, вобравшие мир, — выбежал, споткнулся о собаку, скатился по ступенькам и заорал с сообразительной быстротой детства:

«Мичман вернулся. Мичман! Урра!»

Вернулся украденный Мичман. Тремя четвертями своей жизни заплатил за разлуку, и лежит на своем месте, на крыльце, как лежал щенком, упрямо принебрегая нареканиями спотыкавшихся людей.

Морда у собаки седая, на лобастой башке белесые шрамы. Грудь, вытерта полосами — видно изведал упряжку в какой–то той, неведомой старому дому жизни. Сдержанно принимает удивленно–опасливые ласки, всматривается в прошлое золотистыми очами.

А люди есть люди. Прошел гомон воспоминаний, тщеславное удивление. Один Васек жмется к мощному телу пса, теребит обмороженные уши. Но и ему не узнать всего.

Но почему–то тяжело в ею вместительном сердчижке, и он с тревогой кричит родителям:

«Папа, ну папа же?»

Оставить Мичмана? Отец удивлен. Как же можно его оставить, когда дом скоро снесут, они переедут наконец в квартиру микрорайона, в квартиру с удобствами.