Браун слушал, кивая головой, и старался не показать волнения. В гостинице не было гостей, кроме него, и вся она была занята немецкой жандармерией. Хозяин собрался уходить - он жил в соседнем доме, - но Браун решил задержать его, ему было жутко оставаться одному с немцами. Он стал рассказывать анекдоты и истории не умолкая, заговорил своего собеседника, пил с ним до поздней ночи, и, когда тот спохватился, уже рассвет глядел в окна, и ночь прошла...

     Утром слуга проводил его в соседнюю деревню, и вторую ночь Браун провел в крестьянской избе на границе. В эту ночь шел немецкий обход по избам, искали евреев и находили их в каждой избе. Арийская внешность спасла Брауна. Немец растолкал его, посветил в глаза фонарем: «Кто такой?» «Родственник», - сказала хозяйка. Немец посмотрел документ. «Чех?» - спросил он. Браун не спорил, и его оставили в покое. Как только немцы вышли, хозяйка потребовала, чтобы он уходил из избы. Браун еле уговорил крестьянина, ссылаясь на Матерь Божию и сердце поляка, чтобы он его проводил. Крестьянин согласился только тогда, когда он вывернул карманы в доказательство того, что отдает ему все деньги - до последнего гроша. Они прошли лесок, прокрались мимо немецкой стражи, так близко, что слышали голоса. Браун нес рюкзак, крестьянин - его чемодан. Дошли до полянки, и крестьянин показал ему рукой: «Вон там - уже русские». И повернулся, намереваясь уйти. «А мой чемодан?» - позвал Браун. Крестьянин только ускорил шаги. Гнаться за ним не приходилось, и Браун пошел в другую сторону. В полдень он был на станции на русской стороне, где стоял советский поезд. Сестра милосердия, которая прониклась к нему симпатией, впустила его в офицерский вагон, и он без препятствий доехал до Львова. На этой истории не стоило бы останавливаться, если бы не тот поразительный факт, что Мечислав Браун, который во Львове был принят с почестями, зачислен в польскую секцию Союза советских писателей со всеми вытекающими отсюда материальными последствиями, спустя три месяца добровольно перешел границу в обратном направлении, к тем самым немцам, о которых он имел очень наглядное представление. Что заставило его вернуться - об этом речь пойдет дальше.

     Во второй половине декабря 1939 года я прибыл в Лиду, на литовской границе, по железной дороге Барановичи - Вильна. Вильна была тогда целью всех стремлений, вратами свободы. На спине я имел рюкзак, в кармане - очень мало денег. В Лиде не было ни украинско-молдаванской сытости Снятина, ни сутолоки и ресторанов Львова. Были суровые морозы, нищета и разорение, заколоченные лавчонки, по мосткам толпы наехавших чужих людей, у которых на лбу было написано, зачем они приехали. Город был переполнен, некуда было ткнуться, и несколько дней я спал на полу в крошечной комнатушке у случайных знакомых. Это была молодая пара, оба - беженцы: муж - безработный, жена - мастер на фабрике калош «Ригавар». Я был свидетелем их горькой бедности, так как заработка на фабрике не хватало им даже на хлеб, и они распродали последние свои вещи. Через несколько дней я ушел на квартиру, где был сборный пункт для желавших тайно перейти границу. Это был притон, не лишенный живописности. По ночам квартира превращалась в ночлежку, вносили складные кровати, семьи завешивались простынями, но было так холодно, что я не мог заснуть даже одетый, вставал в темноте и ходил среди спящих, собирая со всех крюков пальто, чтобы укрыться. К обеду собирались раввины в меховых шапках, бородатые евреи, которые стремились в литовский Иерусалим, от советского нечестия. За столом велись разговоры, в которых я не мог принимать участия, на темы: «Если из четырех концов „цицис“ не хватает одного, то можно ли считать, что закон исполнен целиком, или надо считать, что он выполнен только на три четверти?..»

     Скоро подобралась партия в семь человек, и мы условились с проводником. Денег у меня не хватило, и спутники мои согласились кредитовать меня до Вильны, где я надеялся рассчитаться с ними. Ледяная пустыня Лиды, нелегальное существование, шныряние по углам, грязь, холод и тоска, бессмысленная путаница этих дней замучили меня. Наконец утром 28 декабря нам был дан сигнал - выходить.

     Мы дали задаток, по 150 рублей, проводнику-белорусу. Вещи наши нагрузили на сани, а мы шли пешком и скоро растянулись цепочкой по дороге. Было ясное морозное утро. Мы должны были отъехать от Лиды несколько километров, дождаться вечера на крестьянском дворе и ночью перейти границу. До нас перешли границу в этом месте тысячи людей.

     Но ушли мы недалеко. Вдруг из-за домика при дороге показались вооруженные люди - это была полицейская застава, которую, на нашу беду, поставили именно в это утро. Нас вернули обратно. Они остановили сани, на которых сидели женщины и лежала груда наших вещей. Мне ничего не оставалось, как подойти к саням. Через минуту всех нас, с санями вместе, повернули под конвоем в Лиду.

     В НКВД мы ждали несколько часов своей очереди. Каждого допрашивали отдельно в большом зале, где стояло несколько столов.

     Я показал, что ехал в Радунь, местечко в 18 километрах от Лиды.

     - Почему же санями, когда в Радунь идет ежедневно автобус?

     Я объяснил, что мне не имело смысла стоять на морозе в очереди за билетом на автобус полдня, когда за это время я мог доехать на лошади и даже дойти пешком. - Зачем в Радунь?

     Я сослался на знакомого, который обещал мне службу на радуньской электростанции. Действительно, несколько дней тому назад я познакомился с человеком, который оказался заведующим электростанцией в Радуни, и я «на всякий случай» попросил у него «пригласительное письмо» - приехать в Радунь на службу. Это письмо я никак не мог найти, но мой энкаведист пришел мне на помощь. Он очень спокойно и умело обыскал меня: из мешка посыпались английские книги и прочие вещи, свидетельствующие о моей мирной учительской профессии. Наконец он вытряхнул и то письмо, которое я считал потерянным. Письмо он забрал, а мне дал совет искать службу в Лиде и не соваться больше в Радунь, куда въезд запрещен. Это было все.

     Три месяца спустя я не отделался бы так легко. Кроме того, мне «повезло», так как задержали нас не на самой границе, а по дороге туда. Всю нашу партию отпустили, и мы решили не рисковать вторично, потому что при повторной встрече с властями с нами бы разговаривали иначе. Я снова отправился в Пинск.

     Кое-кто остался. Другие поехали в Свенцяны - пытать счастья на другом пограничном участке. Многим из настойчивых переход удался в январе. 2 января перешла границу под Лидой знакомая семья из Львова - с малыми детьми и многими чемоданами. Это стоило им целого состояния, но не спасло их от смерти - два года спустя при избиении виленских евреев.

     С меня, во всяком случае, было достаточно. Я не годился в контрабандисты. Я смертельно устал, хотел выспаться и отдохнуть. 31 декабря 39 года я с великими трудностями втиснулся в переполненный поезд и поехал обратно - в Пинск.

     В полночь мы прибыли в Лунинец. Поезд в Пинск отходил в шесть утра. Я посидел, походил по вокзалу и вдруг представил себе, что теперь празднуют во всем мире Новый год и ждут от него конца бедствий и всякого счастья. Новый год! Недолго думая, я пошел в город.

     Улицы глухого местечка были пусты и безмолвны, снег хрустел под ногами, и я плелся по сугробам, как Вечный Жид, с мешком на спине.

     Под одним окошком я остановился. За запертыми ставнями был веселый шум, новогодние крики, веселье. Там встречали Новый год, а я стоял под окном, как нищий! Решившись, я постучался. Мне открыли, и я ввалился как рождественский дед в теплый, освещенный коридор.

     Я попал удачно, потому что в этом доме устраивал новогоднюю встречу Учительский Союз районного города Лунинца. Мне поверили на слово, что я учитель, я сдал в гардероб свой рюкзак и пошел в буфет, где еще осталось пиво.

     Так в незнакомой толпе, за чужим столом, я встретил новый, 1940 год - скверный и зловещий год, полный крови, горя и триумфа зла, год, который принес миллионам людей смерть и рабство, а мне - самое фантастическое приключение моей жизни.