В самом начале дороги произвели в вагоне тщательный обыск, перевернули и перещупали все и отобрали не только посуду, которая была запрещена, но и книги. Кто-то пронес в вагон польские и русские книжки, и мы на них очень рассчитывали. Отобранные книги без церемонии выбросили в грязь под колеса вагона. У д-ра Мовшовича отобрали два термометра. Не помогли протесты. Термометры тут же на месте разбили. Можно было подумать, что в местах, куда нас везут, термометров сколько угодно.

     Кочующий гроб шел на восток, в Евразию, в глубь чужого континента.

     Мы не знали, что нас ждет. Наши европейские понятия были, очевидно, неприменимы к этим людям - к тому, что они называли судом, культурой, порядком и справедливостью. Во всем, что нас окружало, была двусмысленность, двуликость, недоговоренность. Куда нас везли? Не было ответа. Кто были настоящие преступники? Мы или те, кто нас вез? И что нас ждало? Ссылка, поселение, колхозное житье? Условия переезда были нечеловеческие. Но и здесь соблюдалась форма, все честь-честью: каждое утро в загаженный, смердящий вагон, где люди испражнялись и ели рядом одновременно, входила женщина-врач в безупречно белом халате, спрашивала, нет ли жалоб, и, по ее указанию, товарищ наш, завшивленный, как и все, доктор-арестант, которому не суждено было выжить в стране зэ-ка, раздавал лекарства и бинтовал раны.

     Так выглядела эта «социальная опека», которая сотрудничала с социальным злом, вместо того чтобы с ним бороться, украшала его - и выражала ту же двусмысленность варварского содержания в псевдогуманной оболочке.

     Раз в день раздавали нам хлеб. Не было горячей пищи, но на пятый день нам раздали глиняные миски и деревянные ложки. Под вечер пятого дня мы хлебали первый «советский» суп. Острый голод мучил нас. Но мысли наши были заняты чем-то другим.

     За Столбцами мы переехали бывшую польскую границу. Сразу исчезли чистенькие белые здания польских вокзалов, крытые красной черепицей, с круглым циферблатом часов под центральным выходом на перрон. Потянулись деревянные старые постройки царского времени - угрюмые и неряшливые. Разбитые стекла окон часто были заткнуты тряпицей или фанерой. Деревни, которые мы видели через наше крошечное окошечко, были «колхозы». Но как убого выглядели эти деревни с их потемневшими избушками и соломенными крышами!

     Мы прибыли в Минск. Не полагалось арестантским эшелонам стоять на виду в столице советской Белоруссии. Нас отвели за город. Было хмурое утро, без солнца. За окошечком мы видели немощеную улицу предместья с деревянными домиками и торопливых прохожих. Шли бабы в платках и дети, не подымая глаз, не глядя в нашу сторону.

     Иначе выглядели наши остановки на польской стороне! Где бы ни останавливался наш поезд - всюду немедленно собиралась толпа, и часовые должны были отгонять любопытных. Дети, как очарованные, смотрели на поезд с человеческим грузом, на товарные вагоны, набитые арестантами, на штыки конвойных, показывали пальцами на лица, смотревшие через решетку. Их матери пробовали подать нам хлеб. Мы видели слезу и выражение испуга на лицах еврейских женщин, чувствовали атмосферу сострадания или просто интереса.

     По ту сторону советской границы мы перестали быть сенсацией. Нам стало ясно, что для советских граждан поезд вроде нашего - самое обыкновенное зрелище, часть их быта - ничего особенного. Сколько таких поездов они уже видели! Арестантов везут - обычное дело. Взрослые проходили отвернувшись - подальше от греха. И дети - десятилетние мальчики и девочки - шли мимо, щебеча и смеясь, и весь этот поезд был для них ни интересен, ни жуток и просто ничем не замечателен. На что тут смотреть? При виде этого глубокого и естественного равнодушия я вспомнил свое собственное детство: тогда мы, играя на откосах полотна, тоже пропускали не глядя платформы, груженные лесом, намозолившие глаза, обыденные, сто раз виденные. Другое дело, когда шел нарядный экспресс из столицы: разноцветные вагоны, разодетые пассажиры!.. Арестантский вагон в советской России - эка невидаль! Никто и не оглядывался на нас.

     Арестанты серьезными глазами провожали школьников, вспоминали о собственных детях.

     И я поблагодарил судьбу, что мой сын не живет в стране, где поезда с арестантами являются обычным явлением.

     От Минска мы повернули к северу. Десять дней и ночей мы лежали в темноте, и ритм движения убаюкивал нас. Уши наши привыкли к монотонному грохотанию поезда, тело - к толчкам и дрожи стенок вагона.

     Ночью и днем нас считали. Новые охранники входили в вагон, новые станции плыли мимо нас, и, наконец, стало холодно в вагоне. Мы начали мерзнуть по ночам, хотя было только начало августа.

     Время для нас двигалось в замкнутом кругу. Казалось, мы никогда не приедем.

     Все это время у меня было странное чувство. В темноте кочующего гроба, в изоляции от внешнего мира я потерял ощущение движения вдоль поверхности земли, и мне стало казаться, что мы движемся вниз - все время вниз, под землю, из мира живых.

     С каждым днем мы опускались все глубже и глубже, и мрак рос и сгущался вокруг нас, как будто мы опускались в бездонный колодец.

     С каждым километром мы были все дальше от поверхности земли, над которой светит солнце, и люди улыбаются друг другу, и грудь дышит вольно и без страха.

     Мы опускались безостановочно, и демоническая, невидимая сила вела нас в самое сердце ночи, в подземное царство, откуда нет возврата. С каждым днем мы были все дальше и дальше от своего прошлого. Это не был обыкновенный рейс. Это была дорога на тот свет. И мы знали, когда она кончится и мы выйдем из гроба, - все вокруг нас будет другое, и мы сами будем другие.

     Наш поезд не двигался в обыкновенном человеческом измерении. Мы выехали из родных мест. Европейское лето осталось за нами. Мы выехали из человеческой памяти, из истории. Сама продолжительность этого путешествия действовала на нас гипнотически. Все мы присмирели.

     Мы опускались безостановочно.

     Иногда, просыпаясь, мы слышали дикие, хриплые голоса снаружи. В окошке горела тусклая кровавая заря, и мы не знали - закат ли это или рассвет.

     Иногда доходил до нас далекий гром и шум, железный лязг - на рельсах горели огни семафоров, - мы знали, что это большая станция, но какая - нам не говорили. Может быть, Новгород? Может быть, Ленинград?

     И снова резко содрогался вагон, и кочующий гроб уходил в безмерное пустое пространство.

     Когда вечерело и последние косые лучи солнца падали в вагон, мы выдергивали доски из нар и устраивали при окошке скамейку. На эту скамейку садились тесно на верхних нарах, как куры на насест, прижимаясь друг к другу. И пели под грохот поезда, пели долго, заунывно, русские песни с польским акцентом - протяжные песни, от которых становилось на сердце тоскливо и прохладно...

     Далека ты - путь-дорога.

     Выйди, милая моя!

     - Мы простимся с тобой у порога,

     И быть может - навсегда...

     И когда темнело совсем, простертые во мраке - лицом к лицу - рассказывали друг другу свою прошлую жизнь, хотя не было теперь большого смысла в разнице нашего опыта и наших воспоминаний.

     «Работать! - говорил мой сосед, наборщик из Варшавы, с худым и нервным лицом. - Я никакой работы не боюсь. Пусть только дадут возможность, а мы покажем, что лучше их справимся с работой. В Пинске я был маляром. Никогда я раньше не был маляром, но это совсем нетрудно. Если есть голова на плечах, можно каждую работу понять. Ну, что они могут сделать с нами дурного? Будем вместе жить и вместе работать - только всего!»

     «Что это за страна? Что за странные люди? Что им нужно от нас? В Польше мы себе иначе их представляли. Почему нас бросили в тюрьму? Почему не дают нам вернуться к семье, домой - в Палестину?»

     И я рассказывал соседу, что знал об этой таинственной стране.

     «Страна, в которую мы едем, не лежит ни в Европе, ни в Азии. Ошибка - считать русских за европейцев.