На лице бухгалтера Петрова задвигались скулы, и мы увидели, что он очень взволнован тем, что может первый объявить ему такую сенсацию. Видеть спокойного, ничего не подозревающего человека и знать, что он в твоей власти, и от одного твоего слова сейчас скорежится, как береста на огне, - это необыкновенное чувство!

     Он сказал очень веско и раздельно, глядя во все глаза на маленького Кострова:

     - Радио передало сию минуту: на хуторе Александровском, такого-то округа, Воронежской области, убиты немцами дети Костровы, Коля, и Шура...

     Koстров побелел как полотно и сел. Наперерыв стали ему пересказывать содержание передачи.

     - На сто километров кругом - сказал он - нет в округе других Костровых кроме нас...

     Он вопросительно поглядел кругом, точно ждал, что кто-нибудь заспорит с ним. Но никто не спорил, не разубеждал его. Он подождал минуту и вышел во двор. Голос по радио был единственной информацией, которая дошла до него. Все в тот день слушали радио, в надежде, что сообщение повторится.

     Действительно, еще несколько человек слышало это сообщение, и каждый передавал по своему: область, возраст детей каждый слышал иначе.

     Но Костров больше не сомневался. Через несколько дней раздобыли и газету, со всеми подробностями. ОН ни с кем не говорил на эту тему и на долгое время перестал улыбаться и шутить. Потом подал патриотическое заявление в Верховный Совет СССР: он просил, чтобы его послали на фронт и дали возможность отомстить за смерть своих детей, о которой прочла вся Советская страна.

     К этому заявлению Культурно Воспитательная Часть приложила похвальную характеристику его поведения и лагере, но ничего не помогло. Через полтора года Костров все еще сидел в Круглице. Слишком много перебили немцы советских детей, чтобы советское правительство могло позволить себе освободить всех их отцов в лагерях.

     Или иначе: слишком много отцов семейств, находится в заключении, чтобы такая, или иная, судьба их детей могла повлиять на их «срок». Случай с детьми Кострова был использован в радио для целей пропаганды: «смерть врагу!». Но только мы, сидевшие в круглицком лагере, могли обозреть этот случай полностью и знали, что погром семьи Костровых начался еще до прихода немцев в их деревню.

     Освободили зато Раевского. Это был молоденький инженер, москвич, человек не только образованный и воспитанный, но и вполне владевший собой. Раевский был неразговорчив вежлив невероятно, сдержан прямо-таки до степени английской флегмы, причесывался с пробором, симпатично улыбался, имел несколько французских книжечек, которые охотно одалживал желающим. Я тоже взял у него на прочтение повесть Пьера Доти: «Ramouncho».

     Мы вce обрадовались, когда пришло распоряжение освободить Раевского. В декабре 42 года он кончил свой пятилетний срок.

     Бог знает, с каким напряжением этот замкнутый и корректный человек ждал этого дня, с каким укрытым волнением считал последние дни в лагере. Он работал в инженерно-конструкторском бюро ЦТРМ. Все техники ремонтных мастерских жили вместе в отдельной «чистой» перегородке общего барака, держались хорошо, выглядели прилично и даже внешне были похожи друг на друга. У одного были французские повести, у другого гитара, у третьего картинки из иллюстрированных журналов были вырезаны и висели над нарой. По освобождении Раевскому не разрешили выехать из района. Oн остался в той же Круглице и получил назначение начальником того же инженерно-инструкторского бюро, где работал будучи заключенным. Это и были та «свобода», которой он ждал пять лет. Теперь уже не водили его под конвоем на работу, но зато жизнь выдвинулa другие проблемы.

     Во-первых, он не мог найти себе комнаты в поселке. Негде было жить. Наконец, он нашел комнатку в трех километрах от Круглицы, пустую. Надо было раздобывать кровать, стол. Не только некому было за ним смотреть, стирать, варить, штопать. Хуже: нечем было топить. Уже не было вечером электричества и радио, как в лагерном бараке, и даже казенное одеяло отобрали у него при освобождении. В мирное время он бы написал матери в Москву, оттуда прислали бы одеяло и прочее, но теперь из Москвы посылок не отправлялось. Еще важнее был момент одиночества. Раевский привык за пять лет. не замечая того, быть на людях, в шуме, в общежитии. Для лагерника единственный способ остаться одному, это накрыться с головой одеялом. Для людей деликатных может быть мучительно такое отсутствие одиночества, но для людей несчастных - это большая опора. На миру, как известно, и смерть красна. Надо представить себе состояние, в котором Раевский после дня работы возвращался в свою холодную, пустую и темную нору.

     Раевский оказался не в состоянии справиться со своей долгожданной «свободой». Скоро мы заметили в нем большую перемену. Если бы ему позволили, он бы охотно вернулся в лагерный барак, на старое насиженное место. Но он был освобожден. В короткое время Раевский опустился и осунулся, помрачнел, стал неряшлив, перестал бриться и стал под разными предлогами пропускать рабочие дни.

     Всем стало очевидно его душевное расстройство. С Раевским явно творилось что-то неладное. Он стал рассеян до того, что, не слышал, что ему говорили, отвечал невпопад, впадал в тяжелую задумчивость и в этом состоянии сидел по полчаса, уставившись на стену в нашей конторе как будто там было написано что-то невидимее для нас.

     Самое трудное для него было, конечно, ходить в зимние бураны за три километра домой и из дому. Дороги не было. Ходить надо было по полотну железной дороги. В один из вечеров в январе и случилось несчастье. Паровоз настиг его на повороте, в снежную вьюгу, в непроницаемом белом облаке метели. Раевский опять был рассеян. Он шел опустив голову, закрыв уши крыльями ватной ушанки. Когда навис над ним паровоз, тяжело дыша и светя огнями,- уже было поздно. Он кинулся и сторону, в сугроб, споткнулся на рельсах и остался лежать. Ему отрезало ногу начисто.

     Таким образом, он все же вернулся в лагерь, в хирургический стационар. Оттуда он вышел через 4 месяца - без ноги, но и без всякого следа душевной болезни. В лагерном госпитале он, как вольный, конечно, не мог лежать вместе с зэ-ка. Это было бы оскорбительно для его звания вольного, советского гражданина. Поэтому положили его отдельной комнатушке рядом с процедурной, где помешался лекпом Карахан Шалахаев, нацмен, который, правда, тоже был зэ-ка, но, как медик и культурный человек, был очень полезен больному. Из стационара Раевский вышел на костылях, но примиренный с жизнью и по-прежнему вежливый и сдержанный - до степени английской флегмы, с симпатичной улыбкой и тем абсолютным самообладанием, которое так нужно советскому гражданину на всех этапах его жизненного пути.

     Самая же скверная история случилась с третьим членом нашей компании. Это был самый симпатичный из всех, живчик, и именно ему я действовал на нервы тем, что слишком часто грелся у печки. Григорий Иванович Новосадов исполнял в конторе ЦТРМ обязанности счетовода, он был уже не молод, виски серебрились, но хохолок на лбу был у него воинственный и задорный, и вся небольшая фигурка, сухонькая в русской рубашке, необыкновенно напористая и боевая. Григорий Иванович имел что-то офицерское в своей манере держаться. А между тем это прирожденный и наследственный бухгалтер, - «булгахтер», как говорили у нас в лагере, - и типичный советский служащий из Владимира на Клязьме. В городе Владимире на окраинной улице был у него деревянный домик, огород и двор с курами, а в сарайчике откармливался боров, которого Григорий Иванович собственноручно колол на Пасху. Все это было давно - десять лет тому назад. Новосадов сидел с начала 33 года. Десять лет просидел он в лагере и не погиб, а только весь пропитался полынной горечью, весь пропах махоркой, весь сжался как колючий ежик - и стал невероятный ругатель. Новосадов ругался лихо, ругался с дикой энергией и вдохновением, каждую фразу уснащал затейливой фиоритурой; которая могла поразить даже виртуозов в этом деле. Новосадов ругался талантливо, в России не уметь изругаться и не пить - есть знак худосочной бездарности. Уже сочность его языка свидетельствовала о том, что он человек душевный.