Атмосфера подозрительности окружала Гаспара, сгущаясь с каждым днем. На него то и дело косились с опаской, и он так и не узнал самого большого счастья в жизни ребенка — да и взрослого человека тоже, — счастья открыть кому-ни-будь душу и в ответ получить тот же дар. Родители считали, что сыну живется прекрасно, и во время своих недолгих наездов не обращали внимания на толки о его оплошностях. Казалось, весь мир сторонится его. Даже учитель в школе редко вызывал Гаспара к доске. И день ото дня в мальчике росла уверенность в том, что он никому не нужен и, что бы он ни сделал, всегда это будет не к месту и не ко времени.

Я говорил уже, что Ломенваль представлял собой поселок, затерянный в лесах, жили здесь довольно замкнуто, развлечений почти не знали, и дни текли — однообразнее некуда. Никому не было дела до окружающего мира, до городов и стран, лежащих за лесом, до их красот и разнообразных чудес. Но Гаспар знал обо всем этом еще меньше любого другого ломенвальца. Когда в четырнадцать лет он закончил школу, Габриэль Берлико нашла ему занятие: натирать полы и мести двор. Хотя мальчик проявил довольно живой ум, тетка потеряла интерес к будущему маленького Фонтареля. Она оставила Гаспара у себя в доме, чтобы, как не раз заявляла во всеуслышание, исполнить до конца свой долг, однако от далеко идущих планов вынуждена была отказаться. Гаспар же со своей стороны и знать не знал, что кто-то мог вынашивать в отношении его какие-либо замыслы. Ему хотелось одного — чтобы его вообще не замечали. Он, впрочем, привязался к дому тетки, да и каждый уголок поселка считал такой же неотъемлемой частью самого себя, как глаза или руки. Родители навещали его все реже. Обеим сестрам уже перевалило за двадцать. Они вышли замуж за ярмарочных торговцев и вовсе не думали о брате, который жил жизнью, слишком непохожей на их собственную.

Многие дети рады похвастать, если с ними произойдет хоть что-то мало-мальски похожее на приключение. На долю же Гаспара выпало не одно, героем которого он мог себя считать. Но так как именно поэтому все в деревне его сторонились, стал он робким, кротким и нелюдимым подростком.

Он трудился от зари до зари, а порой и до поздней ночи. В гостинице всегда найдется немало дел. Но в хорошую погоду — на закате солнца или в сумерках, после ужина — Гаспар всегда выкраивал часок для прогулки. Тетка отпускала его, ибо не могла не признать, что мальчишка справляется с работой, которая не всякому взрослому мужчине под силу. Гаспар выбирал для своих прогулок такие часы, когда он не рисковал встретить кого-нибудь из соседей, и чаще всего выходил на тропинку, что тянулась вдоль садов за деревней.

Он спускался на площадь и, обогнув церковь, сворачивал в переулок между старыми домами — там редко кто ходил, так как узкий проход густо зарос репейником и крапивой. За домами начинались сады, между их решетками и оградами вилл была протоптана тропинка. Ее едва можно было различить среди зарослей ежевики, преграждавших дорогу. Продравшись сквозь колючий кустарник, Гаспар оказывался под надежной защитой от посторонних взглядов.

В первое время, когда мальчик избрал эти места для прогулок, он садился где-нибудь в уголке и смотрел на окрестные поля. Перед ним простирались зеленые холмы и луга, а дальше, на горизонте, вставали темные кроны леса. Летом он видел, как ветер уносит крылатые семена чертополоха, которые то взлетали ввысь, то скользили сквозь густую траву. На провода над парками вокруг вилл садились птицы. Как они называются, он не знал.

Позже, освоившись, Гаспар стал заглядывать в сады. Прячась за густо оплетенными вьюнком решетками, он разглядывал женщин, выходивших собрать овощи с грядок, а то вслушивался в разговоры, долетавшие из открытых окон.

Гаспар делал это не из любопытства. Если случалось, что люди говорили о своих делах, он тотчас уходил, не желая быть нескромным. Но его завораживали голоса, негромко звучавшие в сумерках. Он слышал бас церковного сторожа, напевный голос молоденькой булочницы и много, много других голосов — то печальных, то веселых.

Мало-помалу безобидная ребяческая страсть к созерцанию становилась для него чем-то вроде священнодействия, и Гаспару случалось временами безмолвно молиться в своем одиночестве. В такие минуты он ощущал вокруг себя какую-то первобытную силу. Такая глубокая тишина окутывала Ломенваль, что даже самое простое слово обретало в ней неожиданный смысл и бог весть как далеко могло завести.

Некоторые слова были непривычными для здешних мест, однако, поверьте мне, время от времени их можно было услышать. Например, “канал”, “дозорная башня” или еще слово “море”. У булочницы был кузен где-то в Бельгии. А брат церковного сторожа работал таможенником в порту. Гаспара интересовали слова сами по себе. Он представлял себе каналы, которых никогда не видел, города с высокими башнями, бескрайнее море. Не то чтобы ему хотелось покинуть Ломенваль и отправиться в те места, где запросто бывали кузен булочницы и брат церковного сторожа. Но по наивности он воображал, что когда-нибудь услышит о каких-то необыкновенных краях, о которых все молчат, потому что никто на самом деле ничего о них не знает. В глубине души он верил, что существуют люди и даже целые народы, не имеющие ничего общего с человечеством — таким, каким он знал его по обитателям Ломенваля.

Весь день Гаспар был слишком занят работой, чтобы всерьез задумываться над этими фантазиями, лишь туманно мелькавшими в его голове. Однако мало-помалу в нем крепла уверенность, что в один прекрасный день, во время одной из прогулок он непременно услышит то самое слово, которое откроет ему все, чего он не знал, и даже нечто такое, о чем вообще никто понятия не имеет. И в самом деле, случилось так, что однажды вечером он услышал несколько слов, круто изменивших всю его жизнь.

Это был прекрасный майский вечер. Только что зацвели каштаны перед мэрией. Огородники с нетерпением ожидали первых ростков спаржи. Большая весенняя уборка в гостинице “Большой олень” была завершена, и Гаспар едва ли не впервые в этом году отправился на прогулку. Он вышел на тропинку за садами и присел, скрытый молодой травой, недалеко от дома мэра. Редко ему случалось подолгу сидеть у жилища столь видной особы. И вот, едва он погрузился в свои размышления, как услышал доносившуюся из радиоприемника музыку. Почти тотчас музыка смолкла — программа закончилась, — и голос диктора произнес: “Теперь прослушайте сообщение”.

Сообщение вдруг прервалось на полуслове: приемник выключили. В доме кто-то спорил, очевидно, мэр с женой, потом голос диктора раздался снова:

“... лет пятнадцати, который пересек пешком всю Бельгию от самого Антверпена, скрываясь от полиции. Одет в серые бархатные брюки и блузу из голубой шерсти. Волосы светлые, густые и длинные, почти до плеч. Есть основания полагать, что подросток прячется в лесу между Ревеном и Лэфуром, где его видели в последний раз”.

Радио умолкло.

— Все ищут, — сказал мэр.

— Лэфур — это меньше двадцати километров отсюда, — откликнулась его жена.

На Гаспара не произвел никакого впечатления тот факт, что история с юным беглецом, о которой он уже слышал, продолжается совсем близко от Ломенваля. Лэфур был знаком ему не больше, чем Антверпен или Ревен. Прекрасное лицо предстало вдруг перед Гаспаром. Голубые глаза, блестящие светлые волосы, изящная одежда... Его и это не удивило, но в незнакомых глазах он скорее угадывал, чем видел пронзительный огонь. Какая же одержимость должна была жить в сердце подростка, который сумел пересечь пешком всю Бельгию и добраться до огромных окрестных лесов? Что двигало им, какие побуждения — об этом Гаспар понятия не имел. Он просто представлял себе эти голубые глаза, словно щелку, сквозь которую можно было заглянуть в иной, ослепительный мир.

Гаспар пожал плечами. Он поднялся, собираясь вернуться в гостиницу к ужину. Помогать в приготовлениях ему никогда не поручали. Тетка слишком хорошо знала его способности, чтобы доверить племяннику, например, сбить соус или расставить на столе тарелки. Обо всем этом Гаспар размышлял, идя привычным путем вдоль стены церкви, как вдруг из-за каменного выступа метнулся ему навстречу подросток лет пятнадцати, как две капли воды похожий на того, о котором сообщали по радио. Серые брюки, блуза из тонкой шерсти... На исхудавшем, исцарапанном в лесной чаще лице, обрамленном растрепанными, запыленными, но сохранившими восхитительный блеск волосами, сияли глаза, светившиеся непреклонностью юного ангела. Гаспар остолбенел. Мальчик внимательно смотрел на него; на краткий миг в его глазах, казалось, даже мелькнул интерес к Гаспару. Он открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут другой громкий голос раздался шагах в десяти. Это был бас местного полицейского: