План немедленной отправки экспедиционного корпуса за Дунай был нереален и по другой причине: стояли зимние холода, а солдаты не имели ни справной обуви, ни теплой одежды. Подпиши придворные начальники предложенный план своими именами, Румянцев просто-напросто высмеял бы их. Но под рескриптом стояла подпись императрицы, и давать волю своей досаде было небезопасно. Тем не менее он не удержался от того, чтобы не влить в свой ответ императрице яд сарказма. Напомнив о плохом, снаряжении вверенных ему войск, он заявил, что в настоящее время, в условиях продолжающихся холодов, не может вывести в поле солдат. И добавил: «…разве что в полной наготе».

Спустя несколько дней Румянцев получил письмо от жены, точнее, два письма, вложенные в один пакет, — одно от жены, другое от сына Миши. «Батюшка мой, Петр Александрович! — говорилось в первом письме. — Я писала тебе через офицера который к Алексею Михайловичу Обрескову поехал, и книгу послала «Шереметьевы вояжи». А теперь скажу, что Г. А. Потемкин пожалован генерал-адъютантом и нынешнюю неделю дежурит и в армию не поедет. Сказывал, мне, что на будущей неделе посылает нарочного курьера в армию и к тебе хотел писать. Я очень довольна, что он Мишу ласкает и сам к нему часто ходит».

Румянцев попробовал представить себе Потемкина в роли генерал-адъютанта и невольно усмехнулся: «Хитер! Армия ему теперь и впрямь не нужна. Ему дороже подол императрицы».

Письмо сына оказалось таким же коротеньким. Он сообщал, что задерживается в Петербурге потому, что хочет дождаться возвращения из-за границы братьев, о которых соскучился. «Я очень скоро приеду, мне непременно надо ехать, — писал он, — да и здешняя жизнь мне не очень приятна…» В конце приписка: «Позабыл вам, милостивый государь батюшка, отписать, что я в прошедшее воскресенье обедал у государыни, и она со мной долго говорила».

«Ах, Миша, Миша!.. — с восхищением подумал о сыне Румянцев. — Знать, ты тоже будешь солдатом, как и родитель твой!»

Он бережно сложил письма и спрятал их в шкатулку.

Войдя в общество императрицы, Потемкин быстро стал здесь своим человеком. Придворные дамы были от него без ума. Он был совсем не такой, как другие. Не чванился, не умничал. Умел ко времени мило улыбнуться, сказать ласковое слово, обронить веселую шутку. А уж сколько знал забавных историй! Слушаешь и не наслушаешься. Приятнейший человек!

И вот с этим милым, веселым человеком стряслось что-то непонятное. Он вдруг заскучнел, сделался молчаливым, в присутствии императрицы тяжко вздыхал, словно его мучил какой-то недуг. Однажды он совсем не явился на службу. Встревоженные поклонницы послали к нему человека узнать: не заболел ли? И были потрясены, когда их посланец доложил, что генерал-адъютант в полном здравии, но решил более не служить во дворце и уехал в Александро-Невский монастырь с намерением постричься в монахи.

Исчезновение новоиспеченного генерал-адъютанта вызвало во дворце многочисленные толки. Все только и говорили об этом невероятном событии. Недоумевали что могло заставит столь необыкновенного человека сменить генеральский мундир на монашеское платье? Некоторые из придворных дам уверяли, что причиной была любовь. Влюбился человек, а ему не ответили взаимностью, вот он и решился… Вспоминали его вздохи в присутствии императрицы и многозначительно покачивали головой. Боже, неужели в саму государыню?.. А почему бы и нет? Чем он хуже Васильчикова? Нисколько не хуже, даже во сто крат лучше. Хотя и с поврежденным глазом, а красивее. И ума палата. Васильчиков пальца его не стоит. Жаль, что государыня сама этого не видит…

Чем больше разговоров, тем решительнее становились поклонники влюбленного. На Васильчикова теперь уже смотрели чуть ли не с презрением. А когда представился удобный случай, дамы стали просить государыню, чтобы ее величество не позволили «усохнуть» в монастыре такому великолепному человеку, каким был Потемкин.

— Но я всего лишь земная царица, — сказала на это государыня с томной улыбкой, — я не могу повелевать людьми, которые отдают себя служению Всевышнему.

— Достаточно одного вашего слова, и он вернется.

Екатерина продолжала прикидываться непонимающей.

— Если так, можете передать ему, что я буду рада вновь увидеть его в нашем обществе.

Вскоре после этого разговора графиня. Брюс поехала в монастырь. Она нашла любимца придворных дам в келье, освещенной восковыми свечами, и едва узнала его. Он был в монашеской одежде, обросший курчавой бородой, с волосами, свисавшими почти до плеч, — ни дать ни взять святой старец! Только здоровый глаз его по-прежнему источал знакомое тепло молодости.

— Ах, Григорий Александрович! — закачала головой графиня. — Вы ли это?

Потемкин смиренно сложил перед собой руки ладонями внутрь и поклонился монашеским поклоном.

— Чем же вы тут занимаетесь? — продолжала графиня, не зная, как быть: то ли протягивать руку для поцелуя, как делала раньше, то ли припасть к его руке, ища благословения.

— Обучаюсь церковному уставу, — степенно отвечал Потемкин, движением головы показывая на раскрытую книгу, лежавшую на столе с горящими свечами. — Я уже объявил вашим: готовлюсь постричься.

Потемкин глубоко и как-то убито вздохнул, словно желая сказать этим, что он еще не забыл светскую жизнь, которую покинул, но ему не миновать этих стен, потому что такая судьба…

— Ее величество жалеет, что укрылись в монастыре. Ее величество просила сказать, что будет рада вновь увидеть вас в своем обществе.

Потемкин, выпрямившись, снова вздохнул и неожиданно заговорил о своей несчастной доле, о том, что ему, должно быть, самим роком предписано Скоротать век в монастырских стенах, что в светском обществе его преследуют одни разочарования… Он говорил страстно и, как показалось графине, с неподдельной искренностью.

— Нет в мире человека, который был бы предан матушке-государыне так, как я, — взволнованно звучал его голос. — Но есть причины, которые побуждают меня находиться подальше от общества ее величества. Я мучаюсь, когда вижу рядом с ней человека, мне ненавистного…

— Я вас понимаю, — растроганно сказала графиня, — и думаю, что все обойдется. Во всяком случае, я не советую вам торопиться с обрядом пострижения. Скоро я приеду к вам с более приятными известиями.

Здоровый глаз Потемкина наполнился слезами. Забыв о своем монашеском облике, отшельник опустился перед графиней на колени, как делал это раньше, и стал с жаром целовать ее руки.

— О моя спасительница!.. — страстно шептал он. — Я никогда, никогда не забуду вашей доброты. До гроба буду вашим слугой.

Он поднялся с колен только после ее ухода, поднялся и ликующе стал взлохмачивать волосы. Он был доволен, очень доволен. Визит графини Брюс оживил в нем сладостные мечты и надежды. Дорога к заветной цели расчищалась. Еще немного, и он станет тем, кем должен быть.

Потемкин подошел к столу, захлопнул книгу и небрежно бросил ее на подоконник. К черту церковный устав! Теперь он ему не нужен. Графиня Брюс умеет держать слово. Не позже как через неделю она выведет его из этой могилы.

Графиня Брюс приехала даже раньше, чем он предполагал. Ровно через три дня. На прекрасном лице ее сияло довольство.

— Я прислана за вами, генерал, — весело сказала она, — прислана ее величеством.

Потемкин не стал задавать вопросов, не стал ломаться, как в прошлый раз. Он понял: раз его желают видеть, значит, все в порядке.

— Подождите немного, я быстро, — с радостной покорностью сказал он и удалился в другую комнату.

В келье не было свечей. Слабый дневной свет пробивался через единственное узкое оконце, похожее на бойницу. Графиня подошла к этому оконцу и от нечего делать стала смотреть на монастырский двор. Там светило солнце. С крыш собора свисали толстые сосульки. С громким чириканьем носились воробьи. Стояла середина марта. Хотя под солнцем еще серебрился снег, весна уже давала о себе знать.

Когда Потемкин после недолгой отлучки возвратился в келью, графиня не удержалась от восторженного возгласа. Он снова был в генеральском мундире, чисто выбритый, в парике — молодой, красивый, такой, каким его привыкли видеть во дворце.