— Я не против графа Румянцева, — нарушил молчание Панин, — однако считаю более удобным дать ему корпус прикрытия. Граф хорошо знает тамошние места, да и войска у него уже под руками.

— Что ж, быть посему, — сделала утвердительный жест императрица, обращаясь больше к Панину, чем к остальным. — А кого в первую армию?

Панин многозначительно промолчал. Григорий Орлов громко покашлял. Наконец-то до него дошло, к чему клонил первый министр: Панину хотелось видеть командующим главной армией своего братца Петра Ивановича. «Ого, этим Паниным дай только волю!..»

— Я так думаю, ваше величество, — решительно поднялся Орлов, — командующим первой армией быть князю Александру Михайловичу Голицыну.

Услышав свое имя, Голицын выпрямился и уставился на императрицу ни живой ни мертвый. Государыня тоже посмотрела на него.

— Подойдите ко мне, князь.

Голицын, еще не оправившийся от радостной неожиданности, нетвердыми шагами приблизился к ней, преклонил колено.

— Я рада лично объявить вам о своем решении. Поздравляю, и да благословит вас Бог!

Она коснулась губами его напудренного лба и разрешила вернуться на место.

Интерес к совещанию как-то сразу пропал. Главный вопрос — кому командовать армиями — был решен, а прочее представлялось не столь уж важным.

Уловив общее настроение, государыня объявила:

— На сегодня разговоров довольно. Учредим военный совет, тогда поговорим еще раз.

План военной кампании писался в Петербурге генеральскими чинами, которые не очень-то хорошо представляли себе стратегическую обстановку в предполагаемых местах соприкосновения с противником. Упущений в нем оказалось так много, что Румянцев, получив сей документ, даже расстроился.

Главную слабость плана Румянцев видел в том, что «наступательной» армии ставилась ограниченная стратегическая цель — не допустить турок до соединения с польскими конфедератами. Действия этой армии по существу сводились к осаде крепости Хотин, что при большой протяженности, южных границ и отсутствии в этом районе необходимых коммуникационных линий было совершенно нецелесообразно. Кроме того, самостоятельные действия двух независимых армий могли привести к опасной разброске сил от Днестра до Дона, что исключило бы самую возможность взаимодействия войск. Пользуясь этим, турки могли легко вторгнуться в Малороссию через неохраняемые пространства, которые неминуемо образовались бы в результате несогласованных действий русских армий, ударить в тыл любой из этих армий. План не учитывал ни условий района боевых действий, ни особенностей методов ведения войны противником.

Изучив план, Румянцев решил ехать в Киев. Ему представлялось, что еще не поздно что-то поправить, пересмотреть, уточнить. Князь имел в придворном военном совете, не говоря уже о коллегии, большое влияние и при желании мог многого добиться.

Адъютант Петухов, как часто с ним бывало, завздыхал: на дворе пурга, дороги занесло, подождать бы немного… Но Румянцев ждать не стал.

— Выезжаем сей же час.

С тех пор как его назначили командующим, в нем пробудился прежний Румянцев — тот, что водил полки в атаку на Гросс-Егерсдорфском поле, геройски сражался под Кунесдорфом, одержал славную победу в Кольбергской операции. Он снова готов был по 10–12 часов не слезать с седла, работать сутками.

В Киев приехал в полночь. Голицын уже спал. Камердинер, хорошо знавший Румянцева как родственника своего хозяина, поместил его в теплой комнате, принес ужин. Но Румянцев хотел большего:

— Нельзя ли разбудить князя?

— Как можно, ваше сиятельство? — даже испугался камердинер. — Его сиятельство не позволяют себя беспокоить, пока не встанут-с сами.

Делать нечего, пришлось ложиться спать. Зато утром он не дал князю даже позавтракать, заставил закрыться с ним в кабинете, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Догадываюсь, о чем хочешь поговорить, — неодобрительно посмотрел на него князь. — Не одобряешь плана военного совета и готов представить собственный.

— Ты, как всегда, прав, — не стал хитрить Румянцев. — План мне действительно не нравится. Он составлен без учета опыта прошлой войны, без понятия обстановки.

— Гм, без понятия… — с усмешкой качнул головой князь.

— Насколько могу уразуметь, — жестко продолжал Румянцев, обожженный его усмешкой, — план составлен на основе предположения о вступлении турецко-татарской армии в Польшу для объединения с конфедератами?

Голицын подтвердил:

— Военная коллегия располагает сведениями, что турки намереваются идти через Хотин к Каменец-Подольску. Соединившись здесь с конфедератами, они затем двинутся в Польшу и уже оттуда через Киев и Смоленск вторгнутся в Россию.

Пришел черед усмехнуться Румянцеву:

— Когда-то ты поучал меня политике, а теперь, вижу, самого надо учить. Неужели ты и впрямь думаешь, что конфедераты дозволят своевольным туркам и татарам, склонным к грабежам и насилию, войти в их страну?

Голицын покраснел. Такого тона он не мог терпеть даже от родственника. Румянцев и сам понял, что его чуточку занесло, и продолжал более мягко:

— Допустим, вам удастся закрепиться на Днестре, взять Хотин. А что дальше? Хотин находится в стороне от главных коммуникаций турецкой армии. Наступление на Хотин не только не приведет к разъединению турецко-татарских войск, оное не обеспечит даже надежного прикрытия от неприятельского нашествия на русские границы.

Голицын смотрел на него почти враждебно.

— Что вы, собственно, предлагаете?

— Главные действия следует развернуть в направлении Очакова и Перекопа.

— И в чем же превосходство сего плана?

— Во многом.

Румянцев стал излагать свои соображения. Он говорил, что Очаков служит туркам не только крепостью, но и базой для флота. Господствуя на Черном море, турки имеют возможность морским путем, более коротким и удобным, чем сухопутный, через Очаков беспрепятственно снабжать свою армию продовольствием и снаряжением. Кроме того, район Очакова и Перекопа имеет важное стратегическое значение. Взятие этого района прервало бы связь турецкой армии на Украине с крымскими татарами. Обложив татар в Крыму, русские армии смогли бы тогда общими силами обрушиться против турецкой армии…

— Возможно, ты прав, — в раздумье промолвил Голицын, выслушав Румянцева, — и все же нам придется следовать плану, принятому военным советом.

— Но еще не поздно внести изменения!

— Каким образом?

— Тебе лучше знать.

Голицын нахмурился.

— План апробирован самой императрицей, и не будем больше об этом.

Он взялся за дверную ручку.

— Нас ждут в столовой. Надеюсь, не откажешься позавтракать?

В обратный путь Румянцев выехал в тот же день. Провожая, Голицын вспомнил о письме Екатерины Михайловны, которое прихватил с собой для него, будучи в Москве проездом. Румянцев сунул письмо в карман, молча пожал протянутую князем руку и так же молча влез в возок. У него не было желания говорить больше с шурином.

Час или два ехал в каком-то странном оцепенении — расслабившийся, завороженный тихим шуршанием полозьев да мягким перестуком лошадиных копыт. Потом, почувствовав, что лошади пошли шагом, покосился на задремавшего рядом адъютанта и полез в карман за письмом.

Перебравшись в Москву, жена писала ему чуть ли не каждую неделю и почти во всех письмах сетовала на неудобства раздельной жизни, денежные затруднения, просила дозволения вернуться в Глухов. Сегодняшнее письмо было таким же. Те же сетования. «Дом наш, — читал он, — это свеча с двух сторон горит. Трудно на два дома жить, везде расход… Сам, батюшка, рассуди, чем мне остается жить, а занимать скучно. Лучше в Глухове жить с ранговых деревень, а на здешние доходы дом бы построить, да я знаю, что ты не хочешь этого…»

«Разумеется, не хочу, — мысленно согласился с ней Румянцев, — и без того забот хватает».

«Что касается до детей, — читал он далее, — то я теперь спокойна, потому что нонеча взяла учителя в дом, который и в математике силен. Они же уже фортификацию и тригонометрию кончили, а теперь планы станут чертить, а ему я даю по 400 рублей в год…»