Графиня Екатерина Михайловна читала какую-то книгу, когда он, обуреваемый мыслями о раскаянии, вошел к ней в светлицу.

— Случилось ли что, батюшка мой? — сняв очки и положив книгу на стол, поднялась она. — На тебе лица нет…

Он порывисто поцеловал ей руку, как не целовал уже давно.

— Что случилось? — повторила она вопрос.

— Ничего не случилось. Я приехал сказать, что я не могу… мы не можем больше оставаться в этом болоте сладострастия и разврата. Завтра же уедем в Киев, будем жить в своем имении.

— В Киев? А государыня?

— Мое общество при дворе давно угнетает государыню, и она будет рада, если уеду наконец на место своей службы. Я должен быть там, — добавил он с твердостью человека, принявшего окончательное и бесповоротное решение.

— А дети? — слабо возразила она. — Они в нас еще нуждаются.

Ах, дети!.. Он почему-то всегда забывал о детях. Наверное, потому, что они выросли без него, выросли благодаря заботам одной только матери. Впрочем, дети уже взрослые. Миша в генералах ходит, к тому же у них есть влиятельные покровители — Голицыны, например. Неспроста же князь Александр Михайлович похвалялся перед императрицей, что любит своих племянников больше, чем родной отец…

— Всегда ты так, — начал сердиться, Румянцев, — обязательно отыщешь что-нибудь противное моим решениям. Пойми, — продолжал он, все более раздражаясь, — мне нечем дышать, я задыхаюсь. Ты сама говорила, что здесь царство интриг и разврата.

— Я этого не говорила.

— Говорила, но ты боишься признаться, потому что не желаешь ехать в Малороссию.

— Боже милостивый! Я ли не желаю?! Но у нас дети. Мы свое отжили, о них думать надо.

Румянцев в изнеможении опустился в кресло. Графиня тихо подошла к нему, взяла его руку, беспомощно лежавшую на коленях.

— Не сердись, батюшка мой, не могу я так сразу… Мне надобно с детьми. А ты езжай, батюшка мой, езжай, нельзя тебе здесь больше оставаться, тоской себя изведешь. Езжай, — добавила она твердо, — езжай, и да хранят тебя святые угодники!..

Перебравшись в Малороссию, Румянцев и здесь не нашел душевного покоя. Исцеление не пришло. Порою ему бывало еще тоскливее, чем в Петербурге.

Нет, он не сидел без дела. Он посещал присутственные места, выслушивал доклады и принимал по ним решения, ездил по губерниям. И тем не менее смутное чувство одиночества не покидало его. Ему казалось, что он занимается не тем, чем следовало бы заниматься. Настоящее дело, которое могло быть его делом, было отнято другими, и те другие старались не подпускать его к себе, отворачивались от него, как от человека, который никак не подходил им в товарищи.

Двор забыл о нем. С ним более не советовались. О важнейших событиях он узнавал теперь из газет да из писем жены, детей и бывших сослуживцев, остававшихся верными в дружбе с ним. Светлым лучом в его жизни был визит графа Репнина. Граф предводительствовал 30-тысячным корпусом, направлявшимся в Европу в связи со спором между Пруссией и Австрией из-за баварского наследства. Ехал мимо и не удержался, чтобы не навестить бывшего своего начальника и учителя.

Уединившись, боевые товарищи долго беседовали. Вспоминали молодость, поход на Рейн. В тот раз решался спор об австрийском наследстве, сейчас адрес наследства изменился, но смысл спора остался прежним.

— Будем надеяться, что дело не дойдет до пролития русской крови из-за чужих интересов, — сказал Румянцев, которому целесообразность предпринятого похода представлялась весьма и весьма сомнительной.

— Войска нужны, чтобы оказать нажим на Австрию. Так, по крайней мере, считает граф Панин.

— А Потемкин?

— Светлейший намерен склонить Австрию на союз с нами против Турции. Он все еще носится с планом полного присоединения к России Крыма.

— Я слышал об этом. Если ему удастся сделать сие, избежав войны с Турцией, я первый подам голос, чтобы дать ему фельдмаршальский жезл.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся Репнин, — светлейший добудет сей жезл и без вашего содействия. — Подумав, добавил: — Умен, но честолюбив до уродства. Будьте с ним осторожны. Честолюбцы бывают зело опасны.

Проводив Репнина, Румянцев почувствовал еще большую скуку. Он жил один — без жены, без детей. Жена обещала приехать, но так и не приехала: перебралась из Петербурга в Москву, в старый дом, там и осела. Судя по ее последним письмам, она вообще не намеревалась выезжать оттуда. Сыновья жили в Петербурге. Младших, Сергея и Николая, в день крестин великого князя Константина государыня пожаловала камергерами. У сыновей были свои заботы, свои интересы, и они даже писали ему редко. Сестра Прасковья Александровна после размолвки тоже ничего не писала. За все время одно только письмо пришло от нее, и то скорбное: она первая сообщила о смерти матери.

Так получилось, что Румянцев не мог быть на похоронах отца, похоронили без него и мать, умершую от старости. Старость неумолимо гасила и его силы. Ломота в костях при непогоде, новые морщинки на лице, новый клок седых волос — все напоминало, что дорога шла под уклон и где-то там, может быть, совсем недалеко его подкарауливает неизбежный конец…

В последний день августа 1779 года Румянцева потрясло еще одно скорбное известие: скончалась графиня Екатерина Михайловна. Получив эту весть, он некоторое время быстро, словно помешанный, ходил по комнате, а потом вознамерился ехать в Москву. Ехать немедленно, сию же минуту. Он шумел, топал ногами. Слуги забегали по комнатам, собирая в дорогу нужные вещи. На дворе был вечер, и адъютант осторожно пытался уговорить его отложить поездку хотя бы до утра, намекая, что к похоронам теперь уже все равно не успеть, что к его приезду покойную, наверное, похоронят, если уже не похоронили. Румянцев его не слушал, твердил свое: «Поторопитесь».

От Киева до Москвы 800 верст. Пять дней понадобилось, чтобы преодолеть это расстояние. Ехал днем и ночью и, конечно, опоздал. Оказалось, что графиню похоронили еще до того, как он получил известие о смерти. Дворецкий, успевший отправить в деревню за ненадобностью почти всех дворовых, со всеми подробностями рассказал, какие это были пышные похороны. Народу нашло пол-Москвы. Все Голицыны были, Бутурлины, Салтыковы… И, само собой, молодые графы, которые примчались из Петербурга, когда она, матушка, еще дышала. Только вчера разъехались по службам своим.

— А вы, ваше сиятельство, как от нас уехали, сильно постарели, — закончив рассказ о похоронах, сокрушенно покачал головой дворецкий. — И лицо у вас такое… Нездоровое лицо.

— Тяжело мне, дед.

— Это мы понимаем. Неужто не понимаем? Как говорят, лучше семью гореть, чем однова овдоветь.

Румянцев посмотрел лакею в лицо и печально вздохнул. Нет, дворецкий его не понимал.

— Кончим разговор. Я устал и хочу отдохнуть.

В обратный путь Румянцев выехал через три дня. Ехал медленно, подолгу задерживаясь на почтовых станциях. Ему некуда было спешить.

До конца семидесятых годов Потемкин не очень старался лезть в «большую политику». А потом вдруг воспылал такой деятельностью, что сановники только диву давались. Им был составлен план присоединения к России Крыма, или Тавриды, как в давние времена называли заманчивый полуостров. Он обещал императрице положить к ее ногам эту полуденную землю без единого выстрела. И не только это. Он собрался изгнать турок из Европы, создать на освобожденных от них землях новую империю с православной религией — такую, что находилась бы с Россией в вечном союзе. Он рисовал в проектах своих картину воскрешения Греции — то, что давно уже вынашивала в сердце своем сама императрица. Ему виделся Константинополь, открывающий свои врата христианству в лице русской армии. Воображение занесло его настолько, что позднее он позаботился вычеканить медаль с символическими изображениями: на одной стороне медали изображалась русская императрица, на другой — Константинополь, объятый пламенем, минарет, падающий в море, а над всем этим крест, сияющий в облаках.