После визита к семейству Брюс, довольного своей жизнью, Румянцев поехал к жене, а на другой день заявил о себе императрице.
Улицы Петербурга в результате наводнения представляли собой болота с завалами всевозможного мусора, руинами деревянных строений, не выдержавших натиска воды. Бедствие было очевидным, и Румянцев ожидал найти императрицу, отягощенную заботами. Каково же было его удивление, когда увидел ее необыкновенно веселой, словно только что вернувшейся с маскарада.
— О граф, — воскликнула она, едва он вошел к ней, — видели ли вы, что произошло с нашей столицей?
Румянцев начал было выражать сожаление, но Екатерина не дала ему говорить:
— Знаете, я это предчувствовала. Когда я вернулась из Царского Села в город, стояла прекрасная погода, но я сказала: «О, будет гроза, потому что князь Потемкин и я изощрялись вчера в выдумках». И действительно, в 10 часов вечера ветер с шумом открыл окно в моей комнате. И пошел сразу дождь из всякого сорта предметов: черепицы, железных листов, стекла, воды, града и снега. В пять часов пришли доложить, что вода стоит у моих дверей и просит дозволения войти. Я сказала: «Коли так, то пошлите снять часовых у малых дворов, чтобы они не погибли, загораживая воде доступ ко мне».
Румянцев пытался осторожно перевести разговор на дела в Малороссии, но государыня явно не могла настроиться на серьезный тон. Она так и светилась веселостью, и он невольно подумал: «Это Потемкин!..» Ему уже рассказывали, с какой пышностью встретили князя из его недолгой поездки на юг. По дороге всюду в его честь устраивались триумфальные ворота, в городах произносились приветственные речи, закатывались праздники. Что касается самой государыни, то она подарила ему Аничковский дворец, пожаловала 80 тысяч рублей на поправку мебели. Странные, очень странные отношения поддерживала с ним государыня. Вроде бы теперь и не любовник ей больше, другие в ее опочивальню дорогу торят, а вот на-ка же!.. Князь остался главным в сердце, хотя и не делит с ней больше ложе. А впрочем, кто знает… Не исключено, что вместе с прочими и он урывает себе при случае цветы удовольствия. Государыня как женщина в сих делах, по всему, ненасытная.
— Князь Потемкин имеет план присоединить к России весь Крым, — наконец переменила разговор Екатерина. — Как вы это находите?.
Румянцев сказал, что такое решение может вызвать новую войну с Турцией.
— Ну и пусть, — небрежно бросила Екатерина.
Она так и не спросила о положении дел в Малороссии.
Оставив государыню в том же беззаботно-приподнятом настроении, Румянцев поехал к себе. И потекла у него прежняя столичная жизнь: днем книги, редкие посещения сената, вечером Эрмитаж, приемы, спектакли…
Однажды Румянцев приехал в театр посмотреть трагедию Княжнина «Росслав». Спектакль шел при полупустом зале. Устроившись в затемненной ложе, Румянцев без интереса смотрел на сцену. Трагедия его не трогала. Главным героем своего произведения сочинитель вывел некоего российского полководца Росслава, попавшего в плен к датскому и шведскому королю. Пленнику предлагали различные соблазны, дабы заставить его отречься от родины, но он все отверг, отверг даже любовь шведской княжны, трон, который та ему предлагала, отверг, чтобы остаться верным любви к своей отчизне.
В партере под ложей Румянцева, не обращая внимания на сцену, увлеченно беседовали два гвардейских офицера. Румянцев вначале относился к голосам разговаривавших как к шуму, который мешает слушать сцену, но когда услышал, как один из офицеров назвал имя Прасковьи Александровны, проникся вниманием.
— Да нет, точно говорю, — доносился приглушенный полушепот. — Все наши о том знают. Значит, так… заходит государыня в комнату, а там он с нею обнимается… Он, конечно, сразу государыне в ноги, прощение стал просить.
— А она?
— Кто, графиня Брюс? Ей от государыни полное прощение. Дело-то у них с государыней по части нашего брата общее…
Румянцев не мог больше слушать. Его охватило негодование. Какой-то пустой офицеришко осмелился порочить честь его любимой сестры! Нет, он этого так не оставит. Он в первом же антракте призовет его к себе и потребует объяснений. А впрочем, разумно ли?
Стоит ли затевать скандал? Сплетен в Петербурге от этого не убавится, он даст им только новую пищу…
Не дождавшись антракта, Румянцев уехал домой, Весь следующий день просидел у себя в кабинете. Им овладела странная апатия — ничего не хотелось делать, даже читать. В глубине души назревало — что-то болезненное, наполнявшее его смутной тревогой. В какую-то минуту появилось желание напиться простой русской водки, напиться допьяна, чтобы унять нараставшую душевную тревогу, забыться, и он даже распорядился доставить в кабинет два штофа, но в последний момент все же хватило сил осадить себя.
К исходу второго дня он не выдержал и поехал к сестре, он застал ее в слезах.
— Ах, братец!.. — метнувшись к нему, запричитала она. — Такое несчастье, такое несчастье! И кто бы мог подумать!.. Он заколол себя шпагой.
— Кто? — встревожился Румянцев.
— Как, ты еще не знаешь? Он… Свейковский. Ах, какое несчастье!
Румянцев насупился: стоило ли так убиваться из-за какого-то оболтуса? Свейковский был из компании молодых людей, соперничавших между собой за право быть любовником императрицы. А компания сия в последнее время возросла. После Потемкина, Екатерина все еще не могла остановиться на ком-либо одном. Был Корсаков, выдвиженец самого Потемкина, потом некий Страхов. Когда последний ей опостылел, на место любовника стали претендовать сразу двое — майор Семеновского полка Левашов и этот самый Свейковский. Хотя Свейковский и был знатнее родом, государыня отдала предпочтение его сопернику. И вот к чему это привело. Свейковский не перенес поражения и в отчаянии покончил с собой.
— Не вижу причин для расстройства, — холодно сказал Румянцев. — Одним подлецом меньше, только и всего.
— Не смей! — неожиданно громко закричала на него сестра с воспаленными от слез глазами. — Не смей, — повторила она, но уже тихо. — Он был очень, очень благородный человек. Он был не такой, как все.
Румянцев оторопело посмотрел ей в лицо, и ему вдруг вспомнился случайно подслушанный разговор в театре. И он подумал сейчас, что офицер рассказывал тогда правду.
— Скажи, — решительно заговорил он, стараясь удержать сестру во власти своего взгляда, — это правда, что государыня застала тебя в объятиях ее любовника?
— Какого любовника? — Глаза сестры расширились, слез в них как не бывало.
— Сама знаешь.
Спасаясь от его взгляда, графиня отвернулась к окну, некоторое время молча смотрела на погружающийся в сумерки город, затем приняла прежнее положение. На лице обозначилось выражение вызова.
— А если и правда, что из того? Бог дал мне сердце, а сердцу нельзя запретить любить.
— У тебя есть муж.
— А разве ты был бобылем, когда добивался любви Строгановой?
Боже, что она сказала?! Как посмела?! Как посмела сравнить бесстыдную распущенность с тем, что было между ним и прекрасной графиней? Он был оскорблен. Оскорблен до того, что не мог даже прикрикнуть на нее. Он круто повернулся и быстро зашагал к выходу. Сестра что-то кричала ему вслед, он более ее не слушал.
Карета стояла на месте. Денщик, разговаривавший с кучером, кинулся открывать дверцу.
— Пожалуйте, ваше сиятельство.
Румянцев неловко, ударившись боком о что-то твердое, влез в карету и откинулся на спинку сиденья.
— Куда прикажете?
Ответа не последовало. Выждав некоторое время, денщик повторил вопрос. Наконец Румянцев очнулся от его голоса и назвал адрес жены.
До дома жены езды не более четверти часа. Мысли о ней не покидали его всю дорогу. Боже, как глупо, что он жил с женой раздельно — она в одном, а он в другом доме! Они жили так, словно не были супругами. Он навещал ее реже, чем сестру… И все из-за дурацкой своей обиды. Не мог простить ей худых слов о поведении Прасковьи Александровны. А ведь она, супруга, в сущности, была права. Она раньше заметила то, что он понял только сейчас. Он был несправедлив к ней. Все эти годы она оставалась ему верной женой, а детям любящей матерью. Он должен сегодня же сказать ей об этом, должен попросить у нее прощения.
