После угощения все разбрелись по разным углам. Гофмаршал стал подбирать компанию для игр в покер. Екатерина первая изъявила желание сесть за карточный столик.

— А вы, граф? — обратилась она к Румянцеву.

Румянцев ответил, что был бы счастлив провести время в компании ее величества, но его ждут дела в губернаторстве и потому просит дозволения уехать.

— Разве вы поедете не с нами?

— Я буду встречать ваше величество в Киеве.

Екатерина взметнула брови, выражая неудовольствие, но удерживать его не стала.

Румянцев почувствовал облегчение лишь после того, как оказался в возке, и ямщик с гиканьем погнал тройку обратно, к Киеву. Впрочем, чувство досады его не покидало. Кутаясь в шубу, он с отвращением вспоминал речи, произносившиеся за столом. Сколько пустозвонства, сколько лести было в этих речах!

Лесть… Нет ничего постыднее, отвратительнее, чем эта униженная угодливость. И постыдность ее не только в том, что вся она соткана из лжи. Она оглупляет обольщаемых, побуждает мнить себя выше, чем они есть, и в конце концов делает их смешными в глазах нормальных людей. Поддаться лести — то же, что поддаться власти вина: в обоих случаях на какое-то время возникает ощущение ложной приятности, но конец бывает всегда печален…

Екатерина появилась в Киеве через несколько дней. Она осмотрела город, после чего сразу же поехала к Румянцеву, в его загородное имение. Там гостей ждал обед, ждал отдых. Этим имением, как и многим другим, Румянцев был обязан ей, императрице, и потому считал своим долгом щедрость оплатить щедростью.

Румянцев не ошибся в своем предвидении: вояж императрицы обострил отношения с Турцией. Порта встревожилась не на шутку. Она верила западным странам, а те давали понять, что сей вояж совершается неспроста, и советовали на всякий случай собрать на Дунае как можно больше войск.

К моменту приезда Екатерины в Тавриду войска Турцией в основном были уже собраны, фитиль в пороховую бочку вставлен, оставалось только поднести к нему спичку. И спичка была поднесена…

По наущению Порты кавказские горцы совершили набег на русские земли. В ответ на это русский посланник в Константинополе Булгаков по предписанию Потемкина пригрозил Порте «серьезными мерами». Порта в свою очередь выставила свои требования, свои угрозы. И тут началось…

Было еще не поздно залить водой фитиль войны. Екатерина и Иосиф вызвали в Севастополь, где завершали вояж, своих посланников при Порте, чтобы лучше узнать обстановку и дать им нужные наставления. Булгаков приехал осунувшимся от тревог и волнений. Он доложил, что Англия и Пруссия почти открыто призывают султана к войне с Россией, и султан, по всему, намерен последовать их совету. Во всяком случае, — армия турок быстро увеличивается, а на площадях и улицах Константинополя только и разговоров, что о войне… Австрийский посланник Герберт сообщил своему монарху примерно то же самое.

Выяснив обстановку, государи и министры собрались на совещание. Надо было принять разумное решение. Положение усугублялось тем, что к сообщениям посланников примешивалась еще одна неприятная весть: в Австрийских Нидерландах начался мятеж, пламя которого усиленно раздувалось ветром из Берлина.

На совещании присутствовал французский министр граф де Сегюр. Опытный дипломат повел себя несколько странно. Он оставил в стороне сообщения русского и австрийского посланников в Константинополе и все свое внимание сосредоточил на событиях в Австрийских Нидерландах, давая Иосифу понять, что при сложившихся обстоятельствах ему, Иосифу, следовало бы перевести взор с Константинополя на собственную империю, которой угрожают внутренние опасности. Французский дипломат был настолько красноречив, что Иосиф поддался его обаянию и заговорил о нежелании обострять отношения с Портой.

— Мы тоже желаем мира, — сказала на это русская императрица, — но не ценой унижения.

Иосиф развел руками:

— Будем надеяться на благоразумие султана.

На этом совещание закончилось. Монархи дали посланникам нужные наставления и заспешили домой.

Потемкин провожал императрицу до самого Перекопа. Возможность войны его не пугала.

— Если султан дерзнет нарушить мир, мы разрушим его империю, и имя вашего величества покроется еще более громкой славой.

— Я верю вам, мой друг, — отвечала государыня.

Возвращаясь домой, Екатерина проезжала по двести верст в сутки. Она спешила, ей не терпелось скорее отблагодарить светлейшего князя за все то, что он сделал для нее во время приятнейшего путешествия, новыми знаками милости воодушевить на еще более усердное служение ей и ее империи.

Прибыв в Петербург, она тотчас написала указ сенату, коим повелела изготовить похвальную грамоту с означением подвигов генерал-фельдмаршала Потемкина. За заслуги в деле присоединения Тавриды к империи Российской светлейший князь получал именование Таврического.

В то время как правительствующий Сенат готовил упомянутую грамоту, фитиль войны продолжал гореть. Посланники Англии и Пруссии уверяли верховного визиря, что гасить сей фитиль теперь уже нет никакого смысла. Не распускать же собранную с таким трудом армию! Да и момент подходящий. Австрия занята внутренним мятежом и потому не сможет помочь союзнице — раз, в Польше готовится против русских выступление — два, сама Россия бедствует от неурожая и потому не сможет прокормить большую армию — три…

Визирь решился. Как только Булгаков вернулся из Крыма, он вызвал его и предъявил ультиматум: Россия должна была отказаться от своих прав на Грузию, уступить Турции 39 соляных озер у Кинбурна, принять в Крым турецких консулов, уничтожить конвенции, заключенные после Кайнарджийского мира. Русский посланник выразил резкий протест. Тогда визирь, не дожидаясь им же установленного месячного срока исполнения требований, распорядился заключить его в темницу Семибашенного замка, туда, где в прошлую войну сидел Обресков. В тот же день султан подписал манифест об объявлении России войны.

Когда весть о неслыханном вызове Порты докатилась до Петербурга, российская императрица обнародовала свой манифест о войне. Предводителями войск назначались фельдмаршалы Потемкин и Румянцев. Первому вверялась главная — Екатеринославская армия, второму — Украинская. Иосиф II решил не оставлять свою союзницу в столь трудный час и выделил в помощь русской армии свое войско.

Объявив войну, Петербургский двор стал ждать победных реляций от Потемкина. Почему от Потемкина? Да потому, что он был сейчас главной фигурой на сцене войны, от него, только от него зависело быть или не быть туркам побитыми. Что касается фельдмаршала Румянцева, то ему отводилась второстепенная роль. Со своей Украинской армией он должен был, вступив в Молдавию, прикрывать с запада потемкинскую армию, а также союзнический австрийский Корпус, имевший намерение путем осады взять Хотин.

В победе Потемкина императрица ни капельки не сомневалась. В своем распоряжении светлейший имел пехоты и конницы в два раза больше, чем было у Румянцева в прежнюю войну. А то, что эти войска лучшие во всей Европе, она, императрица, видела собственными глазами во время путешествия в Тавриду. Они покорили ее красивостью одежды, аккуратностью построений, согласованностью движений. Их могучее дружное «ура» до сих пор звенело у нее в ушах.

Нет, светлейший удачи не упустит. Он непременно порадует ее. На первый случай она согласна даже на маленькую победу. Победа ей необходима. Надо же утереть нос тем, кто, подталкивая султана на войну, обещал ему быстрое поражение России! Победа была необходима и для того, чтобы заткнуть рты недовольным в своей империи. Она знала: оттеснение Румянцева во второй ряд, отдача всей полноты военной власти Потемкину, еще не показавшему полководческого таланта, не находит одобрения даже среди близких ей лиц. Она видела это по их глазам, по тому, как они многозначительно замолкали, когда речь заходила о Потемкине. Они, эти Господа, совершенно не знали Потемкина. Потемкин — гений, которого ей послал сам Бог. Он все знает, все умеет. А главное, он предан ей, как никто другой. Он не посмеет не угодить ей. Он знает, что сейчас более всего ей нужно, он непременно поколотит турок и обрадует этим свою государыню.