— Я тоже беру, — послышался еще один голос.
Трубка пошла по кругу.
— Спасибо вам, спасибо большое! — приговаривала Оля, наблюдая за тем, как переходила из рук в руки трубка.
8
Савельев пошел в дом Пытто, аккуратно вытер о половичок ноги, приветливо улыбнулся хозяйке.
— Все волнуешься? — спросил он, глядя в хмурое, заплаканное лице Пэпэв. — Не волнуйся, через день, через два муж твой вернется домой.
Пэпэв доверчиво посмотрела в лицо новому заведующему торговым отделением и, вздохнув, пригласила его сесть.
Уже три месяца жил Савельев в поселке Янрай, приняв у Митенко торговое отделение. Встретили его янрайцы в первые дни довольно холодно. И не столько потому, что он произвел на них плохое впечатление, сколько потому, что не мыслили себе видеть за прилавком магазина никого другого, кроме Петра Ивановича. Но вот прошла неделя, другая, и Савельев покорил всех янрайцев.
Веселый и общительный, он внимательно присматривался к нуждам охотников и их домочадцев, был точен в расчетах до щепетильности. «Честный человек, такой же, как Петр Иванович», — стали говорить о нем чукчи. Вскоре выяснилось, что Савельев ничуть не меньше, чем Митенко, может быть полезен в советах, в помощи по хозяйству в каждом доме, в каждой яранге.
Как-то один из охотников пожаловался, что в его печке перегорело в трубе колено. Савельев не замедлив осмотреть испорченное колено и, немного подумав, пришел домой, изготовил деревянный молоток, вооружился ножницами по железу, жестью и принялся за работу. Вскоре было готово новое колено. К Савельеву посыпались заказы на трубы. Он не заставлял себя просить. Благодарные янрайцы не знали, как выказать свое расположение их новому другу. Тот отказывался от уплаты, от подарков и по-прежнему был готов к любым услугам, о чем бы его ни попросили.
И вот сейчас, сидя в доме Пэпэв, Савельев внимательно осматривался вокруг, как бы подыскивая случай чем-нибудь оказаться полезным расстроенной хозяйке. Заметив выдавленное стекло в занесенном снегом окне, Савельев внимательно осмотрел его.
— Дует! Нехорошо! — озабоченно сказал он.
— Это Тотык нечаянно вчера раздавил… — вздохнула Пэпэв. — Хорошо, там еще вторая рама, а то что делать пришлось бы? Мужа-то нет дома… кто сделает?
— Сейчас, сейчас, Пэпэв, — с готовностью отозвался Савельев и вышел из дому. Вскоре он пришел с куском стекла, линейкой и алмазом. Через каких-нибудь четверть часа окно было застеклено заново.
— Спасибо тебе, спасибо, Василий Лукьянович, — поблагодарила хозяйка, суетливо накрывая на стол. — Чаю сейчас попьем; заметила я, что ты так же любишь чай, как настоящий чукча.
— Что ж, чайку попить… это дело хорошее, — согласился Савельев, приглаживая рыжие усы. Полное лицо его, с бугристым лбом, крупным пористым носом, с маленькими, прячущимися в многочисленных морщинках глазками, удивительно преображала светлая, почти детская улыбка.
Попив чаю, Савельев поблагодарил хозяйку и вышел на улицу.
Недалеко от дома Пытто светилась большими окнами школа. Савельев вдохнул всей грудью щекочущий ноздри морозный воздух и направился к школе.
В школе его оглушил гомон детских голосов. К нему ринулось до двух десятое мальчиков и девочек, крича наперебой:
— С нами играть, Василий Лукьянович!
— В кошки-мышки, Василий Лукьянович!
Оля с улыбкой наблюдала за этой сценой. А Савельев, вдруг чуть присев, поскакал по полу, отрываясь от земли сразу двумя ногами, смешно приговаривая: «Ква! Ква! Ква!» Вскоре с завязанными глазами, выставив вперед руки, Савельев ловил внутри круга юркого, подвижного Тотыка.
— Акулька!.. Я тут! — кричал Тотык, увертываясь от неповоротливого, запыхавшегося Савельева. Школьники звонко хохотали, смеялась до слез и Солнцева.
— Вы, я вижу, очень любите детей, — сказала учительница после того, как игры кончились и они оба вошли к ней в комнату.
— Да как их, милая Оля, любить не будешь? — ответил Савельев, вытирая платком обильно вспотевшую лысину. — Одна пока? Петр Иванович все еще не приехал?
— Одна, — вздохнула Оля и машинально потянулась к портрету брата, стоявшему в рамке на туалетном столике. Савельев бережно взял из ее рук портрет и долго всматривался в мужественные черты лица юноши.
— Отомстим, отомстим, милая Оля, — сказал он тихо, без особого нажима, крепко сжимая руку девушке. Оля минуту боролась с собой и, не выдержав, отвернулась к окну, поднесла к лицу кончики косынки, накинутой на плечи…
— Доживем ли, Оля, до того времени, когда не будет больше вот таких кровопролитий? — с какой-то подкупающей задушевностью спросил Савельев. И тут же тихо, с тоскою добавил: — Вы-то, молодые, доживете, а вот мы…
— Ну что вы… что вы, милый Василий Лукьянович! — Оля быстро повернулась к Савельеву; мягко дотронувшись руками до его плеч, она добавила: — Вы же еще не так и стары, вам еще, как говорил Маяковский, жить и жить по праву полагается…
— Так-то оно та-а-ак, — протянул Савельев, и вдруг лицо его опять озарилось ласковой улыбкой.
«Как может улыбка украшать человека, — невольно подумала Солнцева. — Некрасив, очень некрасив… а вот улыбается и… совсем другой».
— А знаете что! — вдруг весело воскликнула Оля. — Пойдемте к вам, я очень хочу послушать вашу скрипку. Вы давно уже мне не играли.
— Пойдем! — так же весело отозвался Савельев. — У меня сегодня душа отчего-то как скрипка поет, и грустно, и… тепло как-то…
Вскоре Оля в домике Савельева сидела в кресле, обшитом шкурой белого медведя, а перед ней стоял хозяин дома со скрипкой в руках. С самозабвенным восторгом, от которого у него самого на глазах навертывались слезы, он выводил на скрипке народную песню «То не ветер ветку клонит». Оля сидела тихая, вся погруженная в себя, безотрывно глядя куда-то в одну точку неподвижными, тоскливыми глазами. Грустная мелодия песни разбудила в ней, кроме непотухающей скорби по брату, целый рой каких-то неясных ощущений, отрывочных мыслей, еще пока не сбывшихся надежд.
Когда Савельев кончил, Солнцева еще долго сидела все в той же позе.
— Оля! — тихо позвал ее Савельев, — может, я тебя расстроил грустной музыкой, а?
— Нет, нет! — встрепенулась Оля. — Как раз вы сыграли именно что, чего мне так хотелось… Жаль вот, Гивэя здесь нет, он так любит слушать вашу скрипку.
— А может, это не так уж и плохо, что его нет, — возразил Савельев. — А то опять стал бы приставать: поучи да поучи. А впрочем, сказать должен, что слух у него просто прекрасный. Я сначала не верил, что он… сможет. А теперь, понимаешь, верю. Учу его! С огромным удовольствием учу!
— Говорят, принялся скрипку делать, — улыбнулась Оля. — Ничего подходящего не нашлось, так он… из фанерных листов. На струны — оленьи жилы.
— Чудной парень, мальчик еще…
— Нет, Василий Лукьянович, это далеко не так, — с задумчивым видом промолвила Солнцева. — Если поглубже посмотреть, то под кажущимся мальчишеством этим у него скрывается ненасытная пытливость, редкое упорство и жажда узнать как можно больше, впитать в себя все свежие ветры, вобрать в себя как можно больше солнца…
— Что-то уж очень мудрено, — улыбнулся Савельев.
— Что ж тут мудреного, — просто возразила Оля, перебирая в пальцах бахрому тяжелой шали. — Однажды сочли за мальчишество его желание отремонтировать уже списанный мотор. Смеялись над парнем. А он утащил мотор в охотничью землянку, ночей пять бился над ним и заставил работать. Вот вам и мальчишка!
— Да я что… я нет… Сам говорю, что парень очень способный, люблю его. — Немного помолчав, Савельев добавил с вкрадчивой ласковостью. — А хочешь… я сейчас что-нибудь такое веселое сыграю?!
И только он хотел ударить смычком по струнам, как в дверь громко постучали.
— Кого это там нелегкая несет? — Савельев недовольно нахмурился, направляясь к двери.
— Может, это Петр Иванович? — с радостью спросила Оля, быстро поднимаясь с кресла.
Савельев открыл дверь тамбура и вдруг услыхал сильный, чуть хрипловатый голос Караулина:
