В заиндевелых меховых одеждах охотники тормозили остолами[13] нарты, часто останавливали собак.

Разбив палатку подальше от воды, комсомольцы распрягли собак, посадили их на цепи и ушли к воде. Заметив, что Рультын, Пытто и Гивэй, пренебрегая опасностью, ушли почти на самый конец длинного ледяного мыса, далеко вдававшегося в море, Иляй поспешил за ними. В ушах его все еще слышались слова Ковалева: «Подожди смеяться, Пытто, как бы Иляй тебя не обогнал!..»

«Этот Пытто, с языком, как клыки у волка, думает, что я хуже его», — распалял себя Иляй, смело шагая в легких торбазах у самой воды.

Не успел он подойти к своим товарищам, как ему почудилось, что его качнуло, как на байдаре.

— Лед откололся! — закричал он во всю силу легких. Эхо подхватило его полный ужаса голос и многократно повторило где-то в холодной дали.

— Бежим назад! — вполголоса воскликнул Рультын.

Но было уже поздно. Черная полоса открытой воды между отколовшимся мысом и ледяным полем стала на пути охотников непреодолимой преградой…

Длинная цепочка собачьих упряжек скользила по узкой горной долине. Снег жалобно поскрипывал под нартами. Заиндевелые мохнатые собаки, изредка подгоняемые сердитыми окриками каюров[14], трусили мелкой рысцой. В морозном воздухе радужно искрились снежные кристаллы.

Айгинто ехал на самой передней нарте. Рослые собаки его упряжки не нуждались в окриках. Председатель разглядывал зубчатые горы с мрачными голыми скалами и думал о вчерашнем колхозном собрании.

«Вот так бы, как Сергей Яковлевич, с людьми разговаривать. Одно, слово скажет, другое слово скажет, и мысли у человека, словно снег от ветра, совсем в другую сторону летят, в правильную сторону летят».

Айгинто вспомнилось, как секретарь заговорил с ним об Иляе после того, как тот отправился с комсомольцами в море.

— Выгнать, говоришь, Иляя из колхоза надо?

Айгинто смутился.

— Нет, пожалуй рано выгонять, — ответил он и тут же убежденно добавил: — Только зря вы, Сергей Яковлевич, так думаете, что Иляй теперь всегда с комсомольцами рядом итти будет. Поработает один день, другой день поработает, а потом опять, как медведь, лапу сосать будет.

— А вы опять в его берлогу заберитесь. Новое что-нибудь придумайте. Покою ему не давайте. Пусть он сначала злиться будет, как волк огрызаться будет. Может, не раз даже обидит, но зато потом обязательно спасибо скажет. Ты же председатель колхоза, Айгинто. Учись тропу к сердцу каждого человека искать.

«Хорошие слова секретарь сказал, очень хорошие, — размышлял Айгинто. — Надо учиться такую тропу искать. Большую, однако, голову иметь надо, чтобы уметь находить тропу к сердцу человека».

Долог путь от берега до кочевых стойбищ оленеводов, ушедших в тундру на зимние пастбища. Много скал пройдет мимо, много перевалов больших и маленьких позади останется, много мыслей посетит голову путника. Одни из них, как гость желанный, другие — лучше бы и не приходили.

На самой последней нарте едут Эчилин и Журба.

Помахивая коротеньким кнутиком с набором бренчащих колец на конце костяного кнутовища, Эчилин тянет бесконечную монотонную мелодию:

— О-го, го-го-го-ооо-оо.

А в голову лезут и лезут невеселые мысли. Как ни хитри, как ни запутывай следы, а жить, как хочется, невозможно. Он, Эчилин, уже не раз говорил себе, что притаиться надо, как это делает умка. Но как это трудно улыбаться, хорошие слова говорить, когда от злости зубами скрипишь, когда кричать, драться хочется. Однако ждать надо. Война там идет… Русские еще сильнее, чем когда-либо прежде, обеспокоены. Вот рядом с ним, Эчилином, русский на нарте сидит…

Эчилин уголком глаза посмотрел на Журбу.

«Невеселое лицо у парня, — не без злорадства подумал Эчилин, — мерзнет русский, сильно мерзнет. Трудно ему будет у оленьих людей, очень трудно. Не один раз волком голодным завоет русский».

А Владимир действительно мерз. Отворачивая лицо от обжигающего ветра, он чувствовал, как холод, начав с кончиков пальцев ног и рук, незаметно пробирался все дальше и дальше, погружая все тело в тяжелое оцепенение. Журба говорил себе, что нужно соскочить на землю, пробежать рядом с нартой, согреться, но сидел неподвижно, скованный стужей.

…Скрипели полозья. Тянулась монотонная песня Эчилина. «Скоро ли он перестанет? — с раздражением думал Владимир, неприязненно глядя в затылок каюра. — Всю душу вымотал».

Эчилин, наконец, умолк, повернулся лицом к инструктору райисполкома и, расплывшись в улыбке, спросил:

— Ну как, холодно?

«Какая неприятная улыбка!» — промелькнуло в голове Владимира. Но он как можно бодрее ответил:

— Что ж, зима! Вот сейчас пробегусь и согреюсь.

Узкие глаза Эчилина на мгновение стали колючими, злыми. Журба соскочил с нарты и, с силой хлопая в ладоши, побежал по нартовому следу, стараясь дышать через нос, чтобы не простудить горло. Ноги и руки постепенно отходили. Все тело наполнялось приятным теплом. Эчилин иногда подгонял собак и уголком глаза поглядывал на Журбу. «Однако бежать он хорошо умеет», — неприязненно подумал Эчилин и сделал приветливое лицо.

— Садись, устанешь. Дорога длинная, много раз еще придется с нарты слезать.

Владимир на ходу вскочил на нарту.

Опять потянулась монотонная песня каюра, опять погрузился в думы Журба, глядя на высокие горы с мрачными скалами. На многих из них стояли красноватого цвета высокие каменные столбы, отдаленно напоминавшие фигуру человека или вздыбленного медведя. Владимир с любопытством всматривался в эти столбы и думал о том, что, быть может, не один уже век хранят они несметные сокровища в чукотских горах.

«Сколько тут мест, где еще ни разу не ступала нога человека. Изучать надо все, изучать, а главное — язык, язык…»

Журба был не новичок на Чукотке. До назначения инструктором райисполкома он три года работал учителем средней школы в районном центре. Но в тундре не был еще ни разу… С первого же дня по прибытии на Чукотку Журба серьезно взялся за изучение чукотского языка. Это ему давалось легко. Журба даже решил, что ему следует взяться за серьезную научную работу по чукотскому языку. «В тундре вплотную займусь, — думал он, наблюдая за бесконечной лентой нартового следа. — Постоянное, живое общение с чукчами даст мне много материала».

— Правду ли говорят, что между русскими и американцами сильно крепкая дружба? — вдруг повернулся Эчилин к Владимиру, снова прервав свою нудную песню.

— Да, дружба крепкая… Только смотря с какими американцами. Есть там и такие, которые, как волки бешеные, готовы нам в горло вцепиться.

— О, как так можно? Нехорошие, однако, люди, — притворно возмутился Эчилин.

— Нехорошие. Это верно.

— А как ты думаешь, — вкрадчиво спросил Эчилин, — плохого они нам ничего не смогут сделать? Не проберутся опять, как раньше, волками голодными сюда?

— Не проберутся, на волков есть капканы хорошие. Ты — охотник, знаешь, что бывает с волком, когда он в капкан попадает, — с добродушной улыбкой ответил Журба.

Эчилин громко расхохотался. И вдруг, резко оборвав хохот, мячиком прыгнул с нарты и что было силы стегнул кнутом одну, другую, третью собаку.

Журба тоже соскочил с нарты, побежал рядом с упряжкой.

— Э-гэ-гэй, грейся, хорошо грейся, — донесся до него голос Айгинто.

Владимир прибавил ходу и через несколько минут догнал председателя.

В первое оленеводческое стойбище янрайцы прибыли только на — следующий день поздним утром. Высоко, на горной террасе, цепочкой стояло несколько яранг. Чуть в стороне на склоне пологих сопок паслось оленье стадо. Издали оно было похоже на тучу огромных насекомых. Напротив каждой яранги женщины тяжелыми снеговыбивалками выколачивали иней из вытащенных на улицу пологов.

Одна из женщин повела плечом, и широкий рукав ее мехового кэркэра беспомощно повис вдоль туловища. Правая рука, плечо и грудь женщины совершенно оголились. Голова, покрытая инеем, тоже была обнажена. Несколько секунд женщина наблюдала, как гости распрягали своих собак, затем снова схватила кривую снеговыбивалку и принялась с силой колотить по шкурам полога. Из шерсти вылетала мелкая пыль инея.