— Очень? — иронически переспросил Владимир.

— Да, да, очень. Вот попробуйте-ка сделать зверское лицо.

Владимир оскалил зубы, зарычал так, что Оля вздрогнула, и, повернувшись, ушел прочь.

— Если ты будешь таким образом определять мое артистическое амплуа, то я не только зарычу, а съем тебя, — бормотал он, не поворачиваясь в сторону Солнцевой.

«Нет, немецкого офицера ему тоже не сыграть, уж слишком добродушная у него физиономия, да и потом есть в нем что-то одухотворенное. А фашист должен быть тупой, как скотина», — думала Оля. И все же она нашла для Журбы подходящую роль. Никто из учительниц не брался сыграть роль здоровой, с мужицкими замашками женщины, тети Моти. Оля пристала к Журбе словно с ножом к горлу. Как ни упирался Журба, а роль тети Моти сыграл, и по общему признанию зрителей, блестяще, потому что хохот стоял в зрительном зале клуба гомерический.

Так между Владимиром и Олей началась дружба. Они много спорили и даже ругались; заспорив однажды о недостатках чукотского букваря, они вскоре твердо решили вместе составить новый букварь, тут же взялись за работу. На конференции их всегда видели вместе. Пошли разговоры, что Журба и Солнцева до беспамятства влюблены друг в друга и скоро поженятся. Оля и Владимир смеялись, и никому из них не приходило в голову как-то определить свои отношения. Им просто вдвоем было легко, весело и интересно. Так они и расстались хорошими друзьями, договорившись писать друг другую И они действительно переписывались. Письма их были полны шуток, споров, серьезных размышлений, и потому читать и отвечать на них как тому, так и другому было очень интересно.

И вот сейчас Журба с нетерпением ждал встречи с Олей. Порой ему чудился ее голос. И тогда Владимиру хотелось немедленно уйти во тьму, чтобы встретить девушку не здесь, у горящего факела, а там, далеко, в сугробах, чтобы взять ее за руку и повести сквозь пургу в теплый, светлый дом.

Из задумчивости его вывел Иляй. Чуть толкнув Владимира в бок, он наклонился к его уху и закричал, стремясь пересилить шум пурги:

— Оля для нас не только учитель, и доктор тоже. В Валькарай пошла больного лечить. Не так далеко. Она хорошо лечит. У меня кашель был, большой кашель. Она десять порошков мне дала. Не жадная, не пожалела! Я выпил все сразу. С тех пор не то что кашлять, чихать перестал.

Журба не отозвался. Обиженный Иляй отвернулся от него и наклонился с этим же рассказом к Ковалеву.

Оля подошла к факелу неожиданно. Тут же показался Гэмаль.

— А тревоги! Тревоги сколько здесь! — весело воскликнула девушка. — Зря беспокоились! Я уже настоящий полярный волк! Сама дошла!

«Вот они, северные будни», — подумал Владимир, пытаясь в отблесках факела рассмотреть лицо Солнцевой.

…Чай Оля пила жадно, подтрунивая над собой. Тонкое лицо ее полыхало огнем.

— Слушай, у тебя, кажется, температура, — тревожно заметил Владимир.

Солнцева быстрым движением маленьких красивых рук поправила прическу и с легкомыслием молодости, когда слова о болезни вызывают лишь пренебрежительную усмешку, ответила:

— Вздор!.. Я же сама как доктор! Какая болезнь посмеет шутить со мной!

— Ну да, конечно, — добродушно заметил Ковалев. — Иляй мне рассказал, как по твоему рецепту выпил сразу десять порошков. Теперь хвастается: не то что кашлять, чихать перестал.

Солнцева не донесла до рта блюдце.

— Неужели он сразу их? Все?.. Ведь это же сверхлошадиная доза! Я ему по три порошка в день прописала…

— Говорит, хорошо помогло, — усмехнулся Сергей Яковлевич и внезапно забеспокоился:

— Да, чуть не забыл… У меня же тебе письмо.

Оля торопливо вскрыла конверт, отвернулась и стала читать. И вдруг плечи девушки дрогнули, и она неверной походкой вышла из комнаты в пустой темный класс.

Ковалев и Журба, пораженные, переглянулись.

— Наверное, весть о каком-то несчастье привезли мы ей, — тихим, подавленным голосом произнес Сергей Яковлевич. Владимир решительно встал и вышел вслед за Олей.

На второй день, чуть свет, весь поселок Янрай был взволнован новостью о том, что колхозу пришло фронтовое задание: поймать сверх плана еще триста песцов.

— Где же взять их? — ворчал в своей яранге Нотат, пожилой мужчина с длинным худым лицом, расписанным по щекам крестиками татуировки. — Вот если мышь за песца принимать, тогда, может, получилось бы что-нибудь.

Кто-то поднял чоыргын полога. В спальное помещение хлынул сизый клуб холодного воздуха. Пламя лампы замигало, едва не потухло.

— Секретарь с Гэмалем и Айгинто по поселку ходят, — послышался женский голос. Нотат узнал соседку Пэпэв.

— Убери-ка получше в пологе, — приказал он жене, — быть может, там еще есть у тебя свежее мясо оленя: хороший гость быть должен.

А секретарь действительно вместе с Айгинто и Гэмалем обходили поселок. Пурга за ночь утихла. Искрящаяся белизна снега слепила глаза до боли. Холодное солнце, закрытое радужной мглой изморози, казалось желтым, расплывчатым пятном. Над трубами домов и верхушками яранг стояли неподвижные, будто скованные морозом, столбы дыма. Тропинка вдоль поселка переметена твердыми застругами, похожими на граненый мрамор.

В расшитой меховой кухлянке, в мохнатом малахае Ковалев казался гораздо выше и толще, чем был обычно. Попыхивая коротенькой трубкой, он внимательно рассматривал поселок.

— Вот три дома еще не достроили. Будем достраивать, — объяснил Айгинто.

— Ну что ж, достраивайте дома. Только о плане своем основном не забывайте! — предупредил Сергей Яковлевич. — Вы хорошо знаете: пушнина — это танка, пушки, самолеты!

К приходу секретаря в яранге Нотата уже оказалось много людей; часть из них находилась в пологе, другая часть — в самом шатре яранги.

— Вот послушайте, какие слова от парторга сегодня слыхал, — донесся чей-то простуженный голос из полога.

Ковалев поднял руку, прося тишины у людей, сидевших в шатре яранги. Охотники поняли, что секретаря заинтересовал голос, доносившийся из полога.

— «Скажите, в кого из вас хоть один песец выстрелил?» — спрашивает у нас Гэмаль. Мы даже обиделись. Почему такой непонятный вопрос? За мальчиков нас считает, что ли? Когда это бывало, чтобы песец в охотника стрелял? Посмотрел на нас Гэмаль и снова спросил: «Зачем обижаетесь? Не зря такое спросил. Там, у Сталинграда, одному нашему бойцу сто врагов убить надо. Да как убить! Если бы фашисты свои головы, как нерпы глупые, под мушку подставляли, а то они стреляют! Сами, как волки бешеные, дерутся! Так вот, может ли каждый из нас не сто, нет, а всего пятнадцать песцов, которые никогда в охотника не стреляют, сверх плана убить?» А потом Гэмаль взял да и сказал, что нам надо еще сверх плана триста песцов поймать. У нас словно языки отсохли, стыдно сказать было, что это очень трудно.

— Кто это такой замечательный агитатор? — вполголоса спросил Ковалев у Айгинто.

— Это наш бригадир, комсомолец Рультын. Он как раз и работает агитатором, — отозвался Айгинто.

— А я вот тут сейчас только, как медведь в берлоге, ворчал, очень не понравилось мне, что план настолько увеличили, — послышался из полога басок Нотата. — Хорошо, что ты слова мне эти сказал, а то в другом месте где-нибудь ворчать стал бы.

— А вот все же, как нам сверх плана триста песцов поймать? — еще вступил кто-то в разговор в пологе. — Песцов все меньше и меньше становится. Мыши появились. На мышей пошли песцы, а к приманкам не подходят.

Несколько человек, сидевших в шатре яранги, вопросительно посмотрели на секретаря.

— О важном спросил кто-то! — громко сказал секретарь по-чукотски. Люди в пологе притихли.

— Я так думаю, — продолжал Ковалев, — после проверки капканов пусть вечером люди в клубе соберутся, об охотничьих делах как следует поговорим.

…Пока Айгинто открывал собрание, пока выбирали президиум, Ковалев всматривался в лица охотников. Почти всех он знал еще с тех времен, когда работал в Янрае учителем.