Пароход причаливает к пирсам. Галина сжимает в руках заготовленный пропуск и спешит к трапу.

В райкоме, в приемной секретаря, сидела дежурная. Выслушав вопрос Галины, она окинула ее взглядом и вдруг всплеснула руками.

— Батюшки! Да вы никак жена Сергея Яковлевича?

В лице ее было столько неподдельной радости, что Галина быстро подошла к ней, схватила за руки.

— Да, да, милая, проводите меня немедленно к Сергею Яковлевичу.

— Он… его нет в поселке.

Галина беспомощно опустилась на стул.

— Да вы не расстраивайтесь. Льды, вероятно, задержали… Дня через два-три приедет, — успокаивала ее дежурная. Галина медленно подняла голову.

— Через два-три часа мой пароход уходит, — еле слышно сказала она. — Проводите меня в его квартиру.

— Но она закрыта!

— Надо открыть… Попросите кого-нибудь…

…В комнату мужа Галина вошла медленно, жадно окидывая ее взглядом всю сразу. Постояла посреди комнаты, заметила на тумбочке свою фотографию, бросилась к ней, но тут же отложила ее, осмотрела стол, заваленный книгами, аккуратно застланную кровать, стены, на которых висели портреты Ленина, Сталина и большая карта СССР. В комнате было чисто, опрятно. «Все такой же!» — прошептала Галина и вдруг залилась слезами. Слезы мешали рассматривать комнату. Она подошла к окну, с мучительной тоской посмотрела на море и вернулась к столу.

Стрелка часов неотвратимо двигалась вперед. Галина быстро писала, стараясь как можно спокойней рассказать обо воем, что она перечувствовала и передумала за эти тяжелые годы…

В порту Галина узнала, что пароход задержится до утра. Обрадованная, она снова бросилась в поселок. Квартира мужа по-прежнему была пуста. Чтобы заглушить тоску, Галина принялась наводить в комнате свой порядок. «Пусть, пусть хоть немного почувствует, что я здесь была», — думала она, глотая слезы.

Вскоре она снова принялась за письмо…

Была уже ночь. Галина перечитала исписанную до конца тетрадь, положила ее на самом видном месте. Разобрав постель, решила уснуть. Свет тушить не хотелось. Она чутко вслушивалась в тишину ночи, пока не уснула с мокрым от слез лицом.

…Кто-то прикоснулся к ее рукам. Открыв глаза, она мгновение всматривалась в лицо склонившегося над ней человека, затем ее губы дрогнули, она всем существом своим рванулась к нему.

— Сережа! Сережа! Сережа! — повторяла она.

А Ковалев, словно боясь, что это сон, что это все может вдруг куда-то исчезнуть, замер, вслушиваясь в стук собственного сердца и сердца жены. А когда это оцепенение прошло, он так же судорожно обнимал ее, жадно припадая к ее губам, шептал что-то невнятное. Время шло, а они никак не могли закончить свой первый, бессловесный разговор.

— Ой, да ты же, наверное, есть страшно хочешь! — вдруг встрепенулась Галина, пытаясь соскочить с кровати. Он удержал ее, а потом отпустил. Ему захотелось увидеть ее во весь рост, гибкую, легкую, плавную, как лебедушка.

Она метнулась к буфету. Ковалев снова замер, в немигающих глазах его был восторг.

— Вот здесь… кое-что есть, — суетилась Галина у буфета.

— Пить! Я хочу пить! — хрипловатым голосом воскликнул Сергей Яковлевич.

Теперь они уже безмолвно смотрели друг на друга, оба на расстоянии нескольких шагов. И это тоже было их безмерным счастьем.

Жадно пил Сергей Яковлевич из стакана воду. Галина ненасытным взглядом смотрела на неширокую, но крепко сбитую, с тугими бронзовыми мышцами фигуру мужа. И вдруг на его шее она заметила родинку… Любимую родинку! И она снова припала к нему, возбужденная, раскрытая и неутомимая.

А потом, когда уже был потушен свет, между ними незримо встала маленькая Леночка. Она плыла и плыла навстречу им, в неисчерпаемых воспоминаниях, где было все — и первая улыбка ее, и первое слово, и первый шаг, и ямочки на щеках, и белокурые завиточки на висках.

А еще дальше, они лежали неподвижные, глядя во тьму суровыми глазами, потому что вдруг остро почувствовали боль пороховых ожогов войны. И чем ощутимее казалось им счастье, тем страшнее была эта боль. Стиснув зубы, Ковалев молча слушал тихий, печальный голос жены, и перед взором его стояли столбы взрывов, окровавленные люди, в ушах слышались стоны, проклятия, и везде, куда бы он ни заглянул, видел ее — свою дорогую подругу, всем существом своим рвался в огонь, чтобы закрыть ее, оградить, уберечь от несчастья.

И когда сон попытался разлучить их, они все равно оставались вместе. Ковалеву снилось, что он идет с Галиной рука об руку по бескрайному полю, усеянному удивительными цветами, а над ними безоблачное голубое небо, а в небе птицы — голосистые, ласковые птицы. Галина смеется, тянется кверху, и вот уже в нежных ее ладонях бьется ласточка. «Ну что ты, что ты, милая!» — приговаривает Галина, успокаивая ласточку. Ковалев смотрит на жену, и смутная тревога омрачает его. Он силится понять, что так тревожит его, и вдруг Галина куда-то исчезает. Ковалев хочет крикнуть, но голоса нет, он хочет побежать, но ноги не двигаются. И вот уже нет над ними голубого неба, лишь черные тучи, и на поле не цветы, а снег, все ползут и ползут бесконечные ленты поземки. Где-то вдали проплыла нарта, впряженная в оленя, мелькнуло чье-то лицо. «Это она! Она!» — закричал Ковалев и снова рванулся. А ноги, словно чужие, не слушаются.

На нарте Галина уходит куда-то в туман. Только едва-едва еще доносится звон подвешенного к нарте звоночка. Ковалев падает на снег. Он в отчаянье, он плачет и вдруг… просыпается.

Порывисто распростер он руки над женой, хотел стиснуть и так прижать к груди, чтобы никто, никогда, никогда не отнял ее у него. И тут при свете уже наступающего утра он увидел на лице ее улыбку. Тихая, безмятежная, улыбка то потухала, то разгоралась снова. Ковалев, затаив дыхание, все смотрел и смотрел в лицо жены и никак не мог насмотреться.

Еще никогда ему не казалась Галина такой красивой. Пышные локоны волос рассыпались на подушке, густые ресницы неподвижны. Какое-то спокойное выражение счастья, большого счастья, изведанного полной мерой, освещало изнутри ее лицо. «Как она прекрасна!» — мысленно повторял Ковалев и вдруг почувствовал страшный укол ревности. «Что это? Зачем это?» — спрашивал он себя, а взвинченное каким-то диким вихрем воображение уже рисовало ему, как сильные, красивые мужчины восхищенно смотрят на его Галю, как они улыбаются ей, и она… она… «А что она?» — шопотом опрашивает себя Ковалев и, опрокинувшись на подушку, долго смотрит неподвижным взглядом в потолок.

Медленно замирает вихрь, уже не так гулко стучит сердце. «Да, она тоже улыбается им. Но не так, нет, конечно же не так, как сейчас, во сне, улыбается мне. А мужчины… те герои, с которыми она бок о бок идет сквозь бурю войны, что ж… они даже могут любить ее, ее нельзя не любить. Но она… прежде всего расскажет им обо мне, расскажет про свою любовь. И они, те, которые настоящие, низко поклонятся ей, а ненастоящие очень скоро поймут, что притязаниям их никогда не сбыться. Да, я знаю, это удивительная сила у женщины, когда она говорит о своей любви к другому! Тогда порой даже самые грубые, самые дикие чувствуют себя укрощенными и отходят в сторону, бросая исподлобья хмурые, покорные взгляды. Но это тогда, когда она действительно любит!»

Ковалев медленно снова оторвал голову от подушки и страшно обрадовался тому, что увидел на лице жены все ту же улыбку.

«Сибиряк» задержался в Кэрвуке еще на одни сутки. Ковалевы решили провести вечер вместе с друзьями, пригласили гостей. Были здесь и супруги Васильевы. За столом слышались шутки, смех. Громче всех шутил Лев Борисович Караулин. Он подталкивал своего соседа-чукчу, инструктора райкома партии, просил его спеть по-чукотски.

Немного охмелевший, Васильев взял за руки свою дородную жену с миловидным, добрым лицом и обратился к Сергею Яковлевичу:

— Не верит она, что мы с вами очень серьезно о любви говорили, когда нас во льдах затерло.

Ковалев засмеялся.

— Истинная правда, Клавдия Матвеевна, — подтвердил он. — Скажу по секрету: любит он вас… очень любит.