4 октября противнику удалось наконец прорваться к Церелю. Моонзундцы медленно отступали к маяку, отбивая атаки гитлеровцев. Младший лейтенант Егорычев с оставшимися шестью саперами отходили одними из последних. Утром на перекрестке дорог они установили последнюю торпеду с часовым замыкателем и с минуты на минуту ждали взрыва.

— Последний сюрпризик фашистам от саперов-балтийцев! — сказал Егорычев. Но прошло уже полдня, а грозная ловушка не срабатывала. Неужели ошиблись в установке замыкателя? Ведь они дополнительно установили к торпеде две мины нажимного действия с детонирующей цепочкой.

И вдруг раздался мощный взрыв. Над развилкой дорог повис черный столб дыма и пыли: морская торпеда подняла в воздух фашистские машины с солдатами. Егорычев увидел счастливые лица своих боевых помощников, радостно заулыбался сам:

— Надолго фашисты запомнят саперов!

К вечеру противник вышел на линию кирха Ямайя, пристань Менту. Ночью немцы боялись вести наступление, ждали дня. Лишь беспрестанно била по площади их артиллерия с кораблей и наземных батарей. Егорычеву с трудом удалось добраться до Менту, где он встретил нескольких своих товарищей, среди которых были командир роты Кабак, политрук Буковский, командир инженерной роты Савватеев и политрук Троль. Опираясь на деревянную палку и заметно прихрамывая, обрадованный Кабак пошел навстречу Егорычеву, крепко обнял его свободной рукой.

— Жив, тезка! А мы уж думали… Да еще не один вернулся?! Шестерых хлопцев с собой привел? Это же сила! — Кабак дружески протянул свою руку саперам. — А сейчас, друзья, быстро уничтожить все, что осталось на нашем складе и складе моряков, — приказал он. — Ничего не оставим немцам!

Егорычев со своими бойцами выполнил задание командира роты. Поздно вечером саперы собрались в пустом складе взрывчатых веществ: решали, что предпринять дальше.

— Задачу, поставленную командованием, мы выполнили, — заговорил Буковский. — Саперы сделали все возможное и невозможное. Одно решение было принято у нас еще тринадцатого сентября на партийном собрании у Ориссарской дамбы — не сдаваться фашистам.

— Это решение остается в силе и сейчас, — сказал Кабак. — Капитан Харламов предложил нам перебраться на латвийский берег или пробиться в центр Саремы, где мы продолжим нашу борьбу с фашистами.

Решено было на рыбачьей лодке переправиться через Ирбен на латвийский берег. Егорычев и Савватеев отнесли на лодку банку керосина, проверили старенький подвесной моторчик, погрузили запас продуктов и спасательные пояса. Когда все было готово, неожиданно возле самой лодки взорвался снаряд. Осколки выломали борт и разбили бак с горючим.

— Будем тогда пробиваться в глубь Саремы и дальше на остров Хиума, — сказал Кабак.

Договорились под утро собраться на опушке леса, что возле самой пристани Менту, и, когда немцы пройдут к маяку, пробираться к Каймри и дальше в район поселка Кихельконна.

— А я пока в госпиталь схожу, — проговорил Кабак, морщась от боли. — Перевяжу ногу перед дальней дорогой. — Он подозвал Егорычева, попросил: — Проводи меня, тезка. Боюсь, не дойду один.

К госпиталю, расположенному в уцелевшей казарме 34-го инженерного батальона, шли медленно. Да и куда было торопиться — впереди еще целая ночь! Кабак оперся на плечо Егорычева, мечтательно заговорил:

— Жаль, что ты не видел моей Риты, тезка. Чудная дивчина! А глаза…

— Жгучие, карие…

— Откуда ты знаешь?

Егорычев улыбнулся:

— На отца похожа.

— Точно. Как две капли воды, — воодушевился Кабак. — Люди говорят: когда дочь в отца, счастливая будет…

— Будет, — согласился Егорычев.

— Не знаю, — вдруг помрачнел Кабак. — Рита в Полтаве, а там уже фашисты…

В госпитале никто не спал. Некоторые раненые бродили возле казармы, другие лежали на разостланном по земле сене — мест в помещении всем не хватало. Кабак ушел на перевязку, Егорычев остался у входа. Его окружили раненые, со всех сторон посыпались вопросы:

— Далеко ли фашисты?

— Почему батарея Стебеля не стреляет?

— Есть ли патроны, гранаты?

— Придут ли за нами корабли с Хиумы?

Егорычев отвечал то, что знал, ничего не скрывая от раненых.

— Выходит, тем, кто еще может двигаться, надо уходить к маяку, — произнес весь перебинтованный политрук Денисов.

— Выходит, — согласился Егорычев. — Бои на Цереле продолжаются.

— Мы тоже будем сражаться, — сказал Денисов и в окружении таких же перебинтованных людей зашагал к дальнему крылу казармы.

На крыльце появился прихрамывающий Кабак. Его сопровождала врач в накинутой на плечи шинели.

— И все же вам надо остаться при госпитале, — продолжая ранее начатый разговор, произнесла врач. — Рана опасная. Вы рискуете остаться без ноги.

— Не могу, Тамара Николаевна, не могу. Меня ждут.

— Далеко ли вы уйдете с такой ногой?!

— Я нужен там, — показал Кабак в темноту и осторожно взял маленькую руку врача. — Огромное спасибо вам за помощь. От всех нас, раненых, спасибо. — Он кивнул Егорычеву: — Пошли, тезка. — И, опираясь на палку, заковылял по дороге.

— Молодая докторша… видно, недавно институт окончила, — с сожалением проговорил Егорычев. — Гулять бы ей, слова про любовь слушать, а тут…

— Красивая! — невольно вырвалось у Кабака. — А руки — золотые! Не выходит из операционной сутками. Достается им, бедным. Да, у них тут, пожалуй, тяжелее, чем у нас на передовой.

Шли медленно. Нога у Кабака болела, хотя он не показывал вида. Но потом не выдержал, предложил отдохнуть, тем более что до утра еще было далеко. Они уселись на пригорке, с которого был виден горевший поблизости дом.

— Узнаешь? — кивнул Кабак на пожар.

— В сороковом мы жили тут вместе с капитаном Стебелем, — ответил Егорычев. — Потом там поселился Савватеев…

Кабак вспомнил, как в феврале 1941 года у Савватеева саперы отмечали День Красной Армии.

— Ты еще тогда здорово плясал русского, — улыбаясь, напомнил Кабак.

— А вы до утра горланили украинские песни, — ответил, смеясь, Егорычев.

— Люблю спивать! — размечтался Кабак и вдруг спросил: — Где та голубоглазая эстонка, с которой ты познакомился до войны?

— Не знаю, — растерянно ответил Егорычев. — Я не видел ее с двадцать второго июня.

— Как же так?

— Да так… Она меня, наверное, и забыла.

— Эх ты! «Забыла», — передразнил Кабак. — Она же к нам в госпиталь часто приходила, приносила молоко, яблоки. Спрашивала о тебе.

— Не может быть, — заметно волнуясь, произнес Егорычев.

— Искала тебя, — продолжал Кабак. — А потом ей кто-то сказал, что ты убит! — Кабак засмеялся: — Дурень ты, дурень! — Он покачал головой, с трудом поднимаясь на ноги. — А ну, пошли к ней. Может быть, она еще здесь и чем-нибудь поможет нам…

Прошли мимо догоревшей столовой и клуба саперной роты, свернули влево на дорогу. Подошли к деревянному дому, в котором в последние месяцы перед войной жили Кабак и Егорычев. Зашли в одну комнату, потом во вторую. Кабак тяжело опустился на стул, задумался.

— Иди один к своей эстонке, я тебя здесь подожду, — произнес он.

Егорычев, торопясь, сбросил с себя шинель, надел валявшееся в углу поношенное кожаное полупальто и заторопился к дому Побусов. Он удивился, увидев во дворе много людей. Местные жители не спали: они собрались с близлежащих хуторов к Побусам и о чем-то тихо переговаривались, с тревогой прислушиваясь к раскатам немецких орудий. На крыльце появилась девушка. Егорычев из кустов сирени вышел к ней.

— Тэрэ, Людмила.

Она удивленно посмотрела на него, потом смешно, как-то по-детски ойкнула, радостно засмеялась и сбежала с крыльца. Егорычев шагнул навстречу, обнял ее.

— Живой? Ну как ты? Откуда? Куда идешь? — быстро спрашивала Людмила, тихонько отодвигаясь от него.

— Воды бы мне напиться, — тихо попросил Егорычев, глядя на Людмилу счастливыми глазами. Она быстро скрылась в дверях и тут же вынесла кружку холодной воды. Егорычев медленно пил ключевую воду, не спуская глаз с девушки.