А попробуй переубедить этих упрямцев! Каждый воображает себя пальваном, способным свернуть с места скалу.

Сафронов, бодрый, загорелый, плечистый, стоял уже у ворот, когда «газик» подъехал к его дому. Аннатувак завистливо покосился. «Просто диву даешься! Такое душевное равновесие… от возраста, что ли?»

Будто почувствовав, что он вызывает раздражение Аннатувака, Сафронов кивнул головой и молча уселся сзади. Машина помчалась на запад.

Погода хмурилась, моросил дождь. Махтум остановил машину, чтобы долить масла, и тотчас слабый ветер донес до инженеров запахи дождя и оживавших растений. Пепельно-серая туча, обложившая горный кряж, опускалась все ниже, словно хотела припасть к равнине. На смотровом стекле недвижно висели капельки дождя.

Махтум мельком взглянул на молчавших пассажиров, хлопнул дверкой и шумно дал газ. Возле курорта Молла-Кара асфальтовая дорога оборвалась, но лихой шофер почти не сбавил ходу, ловко направляя машину по двойной борозде, проложенной в песке сотнями грузовиков.

Все реже попадались кусты саксаула и черкеза на рябоватых склонах невысоких холмов, среди которых бежала машина. За Михайловским перевалом всякая растительность исчезла. Вдруг прорезалось солнце, и гребни барханов заблестели миллиардами искрящихся песчинок. На тихом ходу машина раскачивалась, как пьяная. Вот снова Махтум перегоняет ее через гряду песков. Что же это: насыпь, сделанная некогда человеческими руками, или гонимый ветрами бархан?.. Унылая дорога напомнила Човдурову историю, которую когда-то рассказывал отец про здешние места…

…Безжалостно светило июльское солнце. Громадные песчаные валы тянулись бесконечной цепью, словно волны в море. Горячий суховей обжигал огнем и разносил сыпучий песок, как соломенную труху. В тучах пыли едва можно было различить высокого худощавого человека в синем чекмене, подпоясанном веревкой, и круглой шапочке на голове. Он шел, шатаясь, не выбирая пути, давно позабыв о своей цели. Растрескавшиеся почерневшие губы были раскрыты, и опаленный рот темнел, как нора, язык распух и не ворочался, человек не мог произнести ни слова. Взгляд потухших черных глаз без слов просил: «Воды!» Под ногами расплавленным свинцом растекался песок, но в мираже казалось, что это вода, что вода течет повсюду. Человек качался из стороны в сторону, спотыкался, падал. Руки по локоть погружались в горячий песок, он не в силах был вытащить их. Он вглядывался в землю, перед глазами сверкали капельки воды, тянулся к ним ртом, и губы приникали к огненному песку. Ни одной мысли в голове, ни одного воспоминания, ни родных, ни близких… Вся душа прикована к капле воды. Только бы добраться до капли воды, и весь мир расцветет… Он с трудом поднимался на ноги, качался, снова падал, полз, снова поднимался… В мареве миража он видел чьи-то черные глаза. Это глаза сына! Хотел назвать имя, но язык не слушался… Человек упал лицом на пылающую землю, и волны желтого песка неторопливо засыпали его тело.

Шло время, журавли и гуси несколько раз пролетели с запада на восток и с востока на запад. Кости путника да истлевший чекмень нашли в двух километрах от порта Михайловского…

— Барса-гелмез, — пробормотал сквозь зубы Аннатувак, — гиблое место…

— Верно, верно! — подхватил Махтум, не расслышавший, что сказал директор. — Вон уже вышки виднеются…

Машина подъезжала к Сазаклы. Кругом горбились песчаные холмы, в просторной низине стояли два барака, а вдалеке, будто задрав в небо головы, — четыре вышки. Из открытых окон барака на всю пустыню разносилась мелодия из «Лебединого озера».

Сафронов, не в пример Аннатуваку пребывавший в благодушнейшем настроении, сказал:

— Видите, история повторяется. Только мы в те годы жили в Небит-Даге хуже. Радио не было.

— Говорят, что история повторяется, как фарс, — желчно откликнулся Аннатувак, — но сдается мне, здесь она обернется трагедией…

— Экое мрачное воображение! — рассердился Сафронов. — Типун вам на язык! Не каркайте…

— Типун так типун, — неожиданно флегматично согласился Човдуров. — А добра ждать не приходится.

Приехав на место, Аннатувак сразу прошел к начальнику участка Очеретько, выяснил, что, как и следовало ожидать, никаких поводов для негодования у высокого начальства не было. Поторговались по поводу присылки новых бригад. Очеретько стремился широко развернуть работы и кроме того, понимал, что чем больше народа будет занято на новом участке, тем больше оснований требовать улучшения бытовых условий. Вместе просмотрели всю документацию, дружно поругали хозяйственников, у которых без боя не добьешься и метра труб, и, успокоившись за привычным деловым разговором, Аннатувак отправился на буровые.

Когда дошли до вышки Тагана, Аннатувак решил сделать последнюю попытку. Он отвел мастера в будку, усадил на скамью, сам присел на стол и сказал:

— Отец, ты помнишь, что это я издал приказ о твоем назначении сюда, на третью буровую?

— Больше ничего не оставалось делать, — улыбнулся Таган, — тебя заставили…

— А я не спорил, — подхватил Аннатувак, — и теперь жалею.

— Что поделаешь. Это не новость. Только не могу понять, почему жалеешь?

— Ты знаешь, какое тут сложное строение земли, какое расположение пластов…

— Кто боится опасности? — пожал плечами Таган.

— Подземные силы могут неожиданно перейти в наступление, — продолжал Аннатувак.

Старик покачал головой.

— Я, парень, не смогу держать в конверте свою душу!

— И может случиться бедствие, — Аннатувак собрал всю свою волю, стараясь говорить спокойно, вразумить отца.

А тот, нисколько не ценя этих усилий, будто подсмеивался над сыном.

— Конечно, лучше, если не случится бедствия, но стоит ли жалеть, если придется пожертвовать жизнью ради блага народа?

— Риск — хорошее дело, отец. Но не стоит жертвовать жизнью, когда заранее знаешь, что не справишься. Это уж не риск, а самоубийство!

— Ты, наверно, догадываешься, что я не на дороге нашел свою душу и сейчас, под старость, особенно дорожу жизнью.

— А если все-таки другому передать бригаду?

— Никогда! Ты знаешь, что я сам просил начальника Объединения, чтобы разрешил мне здесь поработать. Тойджан меня сменит, когда придет срок…

Эти слова разбередили старые раны. Отец и сын разом замолчали, разом опустили головы. Наконец Аннатувак сделал еще попытку.

— Тойджан не сменит тебя! Мое дело найти тебе заместителя… Ты можешь понять, что меня беспокоит?

— И не могу и не хочу. Мне надоели эти разговоры: «разбитая тарелка», риск, пласты, самоубийство… Все это я слышал двадцать раз, не от тебя, так от Тихомирова, не от Тихомирова, так от тебя… Меня беспокоит другое…

— Интересно! Что же важнее собственной жизни?

— Событие, которое произошло три дня назад.

— У вас тут были события? Мне ничего не рассказывали!

— Разве шум, который тут подняли, стреляя из пушек по воробьям, не донесся до Небит-Дага, не дошел до твоих ушей?

— Не ты ли учил меня всегда, что брань взрослых — польза детям?

— Это когда взрослые учат детей, а когда ишак орет от скуки, никому нет пользы. Так вот, приехал к нам большой начальник. Мы собрались, каждому хочется получить полезный совет, послушать умные слова… И что же? — Старик поморщился, словно отведал горького. — Он вел себя, как бай, пришедший к батраку, как судья, приехавший вершить расправу! Не успел сойти с самолета, как начал глотку драть. Не оставил в покое ни меня, ни тебя. Думается, не только нефтяники, но и берега старого Узбоя и древние Балханы не слышали такого крика. К чему это? Может, своей свирепостью хотел нагнать страху, показать себя? Но ведь это глупость! Ты знаешь, в чем мы все виноваты? Капли мазута вокруг буровой — вредительство и бесхозяйственность! Мы, видишь ли, на этом потеряли миллионы тонн нефти! Я сам всю жизнь борюсь с потерями, но капли — не тонны. Приблизишься к котлу — измажешься сажей. Это закон. Тут бояться нечего. Ты бы поглядел на людей, когда он кричал. Все стояли, как на похоронах…