Когда вечером он возвращался в уединение своей кельи, ему становилось досадно, что он лишил себя еще одного дня жизни, принес его в дар королю; это великодушие начинало тяготить его, и значительно больше, чем прежде, тяготило расставание с домом.

Дон Луис сознавал, что страдает не он один: Мартин Агиас продолжал опасаться безымянной и загадочной цыганки.

Однажды ранним утром, в час, когда дон Луис обычно просыпался в первые дни своего пребывания в Юсте, он встал, скинул ночную рубашку и, несмотря на рассветную сырость, еще царившую в келье, тщательно и долго мылся из кувшина, вздрагивая от ледяной воды. Кот, сидя на подоконнике, казалось, с королевским величием следил за пробуждением хозяина; тот наконец неторопливо оделся, открыл дверь и секунду помедлил на пороге. Кот снова свернулся калачиком, пренебрегая приглашением прогуляться, и дон Луис в одиночестве вышел на монастырский двор.

Колокол звонил к заутрене, когда идальго и монах встретились у ворот монастыря. Повинуясь властному тону Кисады, удивленный, не посмевший возражать Агиас отдал ключи, но из опасения, что стал соучастником недозволенного дела, не рискнул присоединиться к молящейся братии.

За стенами монастыря простиралась Вера, зеленая и сверкающая паутинками инея, таявшего на солнце; в чашечках клевера подрагивали жемчужные капли. Мрачный, хмурый дон Луис зашагал по тропинке в Куакос.

Прямодушный идальго имел обыкновение называть вещи своими именами и, поскольку принимал присягу на верность королю и, более того, в душе своей поклялся хранить эту верность, теперешний свой поступок расценивал как некое предательство, дезертирство. Поле битвы, заседание совета или письменный стол, к которому Карл призвал его, чтобы записывать воспоминания, были равны в бескомпромиссном сознании Кисады. И тем не менее назад он не повернул. Вступил под сень деревьев и шел по тропинке как человек, без промедления устремившийся к намеченной цели.

Она неподвижно сидела на корточках в траве, накрыв ноги юбкой, и даже не вздрогнула, услышав рядом шаги идальго, ее мог бы выдать только сияющий взгляд, но она не сводила глаз с его сырых от утренней росы сапог, наступивших на подол ее юбки.

Луис Кисада вернулся в монастырь к полудню. Никто словом не обмолвился по поводу его проступка, но в глазах слуг он прочел укор и неприязненно угадал их любопытство: интересно, мол, как его накажет разгневанный король?!

Подошедший дон Гастелу строго, бесстрастно, словно на церемонии, потребовал возвратить ключи, которые министр отнял у Мартина Агиаса.

— На сегодня поручений нет, извольте ожидать в своей комнате — король вызовет вас с минуты на минуту.

Сам секретарь дорого бы дал, чтобы узнать, отчего этот человек, которого наверняка ждет опала, так себя ведет, но спрашивать он не решился. Дон Луис тут же, без каких-либо объяснений или оправданий, вернул ключи и обратился к Мартину Агиасу, который поневоле стоял рядом с секретарем:

— Простите мне бесцеремонность, допущенную сегодня утром, уверяю вас, в мои намерения не входило заставить вас нарушить долг.

Монах смутился.

— Дон Луис, вы не думайте... Я не понимаю, но, конечно, постараюсь...

— Будьте любезны завтра в деревне, — резко прервал его идальго, — проследить, чтобы крестьяне не утаивали рыбу и поставляли ее по-настоящему свежей. — Он слегка кивнул собеседникам и удалился к себе.

Едва он открыл дверь, как кот соскочил с постели, потерся о его ноги и прыгнул на подоконник. Кисада распахнул окно, сел на солнце, подпер ладонью подбородок и закрыл глаза.

Он упивался солнцем и тишиной; кровь размеренно и спокойно струилась в его жилах, широких и безмятежных, как просторные шлюзы Тахо. Дон Луис безучастно думал о том, что порядок, царивший в его жизни на протяжении многих лет, разрушен; он протянул руку к коту, погладил его, почесал за ухом, потрепал мягкую шерстку на брюхе.

С минуты на минуту, сказал Гастелу, император вызовет его. А пока он наслаждался отблесками солнца в дубовой роще, и сердце его замирало, благодарное за каждый миг подаренного уединения, он сосредоточенно и бережно смаковал эти мгновения, словно ювелир, взвешивающий крупинки золота. Он всегда считал, что жизнь составляют годы, и сейчас поражался, чувствуя, что канва времени заполняется медленно и плотно, как бы нить за нитью, минутами, а уж потом часами.

Настойчивое мяуканье кота у дверей отвлекло его от размышлений, он поднялся выпустить животное и тотчас вернулся к окну.

Немногим позже он увидел над лесом грозовую тучу, и вот уже первые крупные капли застучали по подоконнику, а вскоре по темным выцветшим камням забарабанил проливной дождь. Он лил до самого заката, мало-помалу утихая.

За доном Луисом никто не пришел.

В другом крыле монастыря Его Величество тоже смотрел, как дождь хлещет по фруктовым деревьям, и яростно растирал руку, где последние часы разыгралась подагра; голову, словно налитую свинцом, тоже пронизывала острая боль, поэтому он отложил встречу с Кисадой и наблюдал за неистовством грозы, в надежде, что недуг отступит. Он ждал, судорожно дыша; неукротимый стук в висках, непонятный озноб приводили его в раздражение. Гроза миновала, но свежий воздух не принес больному облегчения. Трехдневная малярия — все ее типичные признаки были налицо — легко проникла в ослабленный организм и теперь свирепствовала, неистово и неудержимо.

Встревоженный лекарь почти насильно уложил Карла в постель, причем король вырвал у него обещание, что через несколько часов ему будет разрешено встать. Монарху было жаль тратить время на бесполезное лечение. Но, впав в беспамятство, он больше не очнулся.

Так начался долгий месяц агонии.

Монастырь притих, наблюдая угасание суверена, и в каждом боролись два чувства: благоговение перед королем и любопытство к чрезвычайному событию — Карл V умирал, но, поскольку не в его натуре было сдаваться без боя, всем обитателям Юсте довелось стать очевидцами агонии.

Естественно, все думать забыли о немилости, в которую впал министр двора, влиятельность дона Луиса, тщание, с каким он без малого год заботился о короле, были всем известны, так что на него вновь легли все те хлопоты, от которых он был временно избавлен. Теперь он относился к своим походам в Куакос еще более ревностно — провизию нужно было отбирать, как никогда, старательно и обеспечивать ее доставку в том четком ритме, который предписывал лекарь в стремленье сдержать дальнейшее развитие недуга, ведь жестокая лихорадка не отпускала больного. Это были тревожные, полные волнений дни, однако дон Кисада не терял присутствия духа.

Каждое утро он чуть свет отправлялся в путь, и каждое утро цыганка встречала его на опушке леса со стороны монастыря и провожала до полей Куакоса, там, на свежескошенном лугу, она ждала, когда он вернется и они вместе пойдут обратно. Они почти не разговаривали и шли поодаль друг от друга. В эти дни она рассказала, что живет южнее, за лесом, поблизости от реки. Ему и в голову не пришло полюбопытствовать, как она живет и с кем.

Уже несколько дней король то тяжко приходил в сознание, то лежал в забытьи, и, поскольку кончина была близка, в одно из мгновений просветленья Карла спросили, не желает ли он исповедаться и причаститься. Дон Луис, присутствовавший на причастии, проследил, чтобы ни крошки освященной облатки не осталось во рту больного, он стоял, склонясь к королю, когда тот с трудом приоткрыл отяжелевшие от лихорадки веки. Их взгляды на миг скрестились, затем Карл снова впал в беспамятство. Кисада отошел от постели и покинул опочивальню; за дверьми в тревоге ждал дон Гастелу, красный от жары и изнурительных хлопот последних дней.

— Вы тоже полагаете, что часы Его Величества сочтены? — благоговейным шепотом осведомился он. (Чрезмерное подобострастие секретаря раздражало министра двора.)

— Часы сочтены? Откуда нам знать, сеньор, когда настанет срок... Наш удел — ждать.

Цыганка не спрашивала о короле, хотя прекрасно понимала, что пребывание дона Луиса в Юсте подходит к концу; лето было в разгаре, влажные, знойные испарения реки поднимались на равнину Веры, отягощая движения и мысли. Еще немного, и король не выстоит против смерти.