Ван Рейку пришлось отвлечься от своих беспокойных мыслей и прислушаться к словам Херфёльге.

— Да, они и просторные и тихие, но, признаться, я не привык к такой тишине. Мой дом стоит на приморской улице, до порта рукой подать. Весь день у меня звучит в ушах людской гомон, скрип проезжающих повозок... а здесь безмолвие, ни шумов, ни голосов, слуги и те молчат как немые! Благодарю вас за комнаты, они прекрасны, хотя боюсь, что долго пробыть у вас не смогу, дела вынуждают меня торопиться в столицу.

— Столица от нас совсем близко, — успокоил его хозяин, — а сейчас прошу вас отужинать, стол накрыт, и дочь, наверное, уже заждалась.

Он встал и направился к двери; Бернхард последовал за ним, а он, пристально посмотрев гостю в глаза, произнес:

— Я очень ценю тишину, мессер.

В соседней зале у накрытого стола их ожидали стоя домоправительница и высокая девушка с мелкими, изящными чертами лица, пышные белокурые волосы ее были собраны на затылке и, открывая виски, словно озаряли лицо. Она поклонилась отцовскому гостю, с тем же царственным величием в движениях, какое отличало встретившую ван Рейка домоправительницу. Беседа за ужином текла мирно и непринужденно, но обе женщины почти не принимали в ней участия; старшая, сидя рядом с дочерью господина Херфёльге, играла несколько подчиненную роль, однако врожденное достоинство наводило на мысль, что истолковывать эту подчиненность надлежит как дань уважения давней традиции, не унижавшей, а скорее оправдывавшей суровую степенность женщины.

Два часа за трапезой протекли неторопливо и приятно; Бернхард чувствовал себя непринужденно и искренне наслаждался обществом хозяина и беседой. Когда в конце ужина тот, принеся извинения, удалился в библиотеку (он столь ласково и доверительно обращался со своим другом и гостем, что позволил себе и на этот раз не отступать от давней привычки, о чем и сообщил учтиво, но решительно), Бернхард растерялся. Он охотно составил бы старику компанию, но не осмелился, только почтительно встал, когда господин Херфёльге попрощался с ним и с женщинами.

Через некоторое время купец последовал примеру хозяина и поднялся к себе; в комнате уже горели свечи, он заслонил их экраном и, выглянув в окно, стал наблюдать за игрой теней, которую затеял в парке ночной ветер.

Утром в положенное время Бернхард и господин Херфёльге встретились за завтраком, на этот раз без женщин, только служанка подавала на стол.

— Как вы отдохнули, мессер? Надеюсь, ночью вас ничто не тревожило?

— Нет, господин Херфёльге, разве что усталость от путешествия несколько мешала заснуть: чувствую, не тот я уже, что был в двадцать лет.

— Друг мой, вы еще молоды, несмотря на усталость, вид у вас бодрый и энергичный. По письмам мне казалось, что вы старше. Сколько же вам лет, мессер Бернхард? — И он доверительно наклонился вперед и сжал руку ван Рейка.

— Скоро тридцать четыре.

— Судите сами, я вам в отцы гожусь, а тем не менее моя дочь совсем молода, даже слишком, для моего возраста, и некому о ней позаботиться, кроме меня. — В задумчивости он отпустил руку ван Рейка и откинулся на спинку стула.

Минуту-другую оба молчали, и Бернхарда внезапно охватило глубокое волнение, какой-то вещий трепет.

— Если вы не очень устали, может быть, прогуляемся вместе? Я обхожу поля каждое утро, обычно пешком, времени у меня достаточно, но, коли вы предпочитаете лошадей, поедем на двуколке.

Ван Рейк с удовольствием принял предложение и настоял, чтобы ради него хозяин не отступал от своих привычек.

Немногим позже они прошли по каменному мосту и углубились в лес, двигаясь в том направлении, откуда ван Рейк приехал. Минуло всего несколько часов, а те же самые места, что в первый день казались гостю враждебными, если и не радовали глаз, то, во всяком случае, производили приятное впечатление. Утро было прохладное, ясное, и путники бодро шли навстречу крепкому ветру.

— Я горжусь своим имением и потому рад показать вам его, да еще в такую прекрасную пору. Пешком вы увидите много больше, чем с двуколки. — Старик говорил без малейшей одышки; совсем недавно степенный и медлительный, он шагал сейчас легко и бодро, с юношеской стремительностью — чувствовалась закалка, выработанная постоянной физической нагрузкой.

Глазам ван Рейка предстал все тот же пейзаж, что и на пути из Хольбека, и вновь его поразил контраст меж тревожной неистовостью убегающих вдаль холмов и геометрической прирученностью возделанных полей: упорядоченное и вместе с тем свободное сочетание линий и красок, а по краю — светлая укатанная дорога.

По этой дороге они и вышли к морю.

Ничто в окружающем пейзаже не предвещало песчаной прибрежной полосы, которая внезапно открылась перед ними с опушки леса. А дальше сверкала голубоватая спокойная гладь бухты, ее можно было бы принять за озеро, если бы не безгранично широкая линия горизонта.

— Как видите, это граница моего именья.

Бернхард через силу слушал своего спутника — он был ошеломлен, море оказалось так близко, а он-то думал, что вокруг замка далеко-далеко простирается земля. Старик рассмеялся, заметив его изумление.

— Моя страна, как и ваша, невелика, до границ ее рукой подать.

Гость и хозяин несколько задержались у моря, и солнце уже стояло в зените, когда они отправились в обратный путь. Долго шагали молча.

— Вы давно не выезжали из своего именья? — полюбопытствовал купец.

— Никогда не выезжал, мессер Бернхард, даже в юности. Я родился в этом замке и ни одного дня не ночевал под чужой крышей.

Голландцу это показалось невероятным, вопросы так и просились на язык, но он промолчал, памятуя категорический ответ датчанина.

В передней замка их ждала дочь Херфёльге; подобно отцу, она вела себя с гостем непринужденно, что удивляло Бернхарда, ожидавшего большей сдержанности от юной и неопытной девушки, к тому же столь хорошо воспитанной. Она без малейшего смущенья подошла к Бернхарду и сняла с его плеч запыленный плащ.

— Входите, мессер, — пригласил его из залы господин Херфёльге, держа в руках графин молодого вина. — Прошу вас, садитесь, отдыхайте, скоро будем обедать.

Так спокойно прошел и первый и второй день, никто не напоминал о картине, привезенной ван Рейком, а сам купец охотно подчинился благожелательной воле хозяина и, когда дела вновь призвали старика в поле, опять присоединился к нему и благодаря радушию, каким его окружили, как будто бы уже привязался к здешним местам. То недолгое время, что он проводил в одиночестве, не тяготило его, он с удовольствием гулял в парке и вокруг замка и сам отыскал дорогу к морю, которая так поразила его прошлым утром.

Пройдя этот путь без провожатого, он почувствовал, что ему здесь очень хорошо, и, покидая пустынный морской берег, испытал желание еще раз вернуться сюда, но в тот вечер предстояло показать картину господину Херфёльге, а после заключения сделки задерживаться повода не будет. Он прогостил три дня, а ощущение было такое, словно он давным-давно знает имение, его молчаливых обитателей и необыкновенного хозяина. Впрочем, ему нужно было еще заехать в столицу, продать то немногое, что привез из своей схевенингенской лавки, а затем вернуться домой.

Он почувствовал укол совести при мысли, что не отправил ни строчки Мириам, но тут же успокоил себя: дома наверняка все в порядке. Три дня в замке пролетели так стремительно, что недосуг было думать ни о чем, по крайней мере так казалось честному Бернхарду.

Он глубоко вздохнул и замедлил шаг — к чему спешить. Подойдя к въездному мосту, купец направился не в замок, а свернул направо, в парк.

Девушка сидела на деревянной скамье, прислонившись к вязу, и ван Рейк заметил ее, только когда поравнялся с ней.

— Это вы, мессер? — нимало не смутившись, сказала она и повернулась к нему. Бернхард поначалу растерялся, но взял себя в руки и вежливо ответил. Юная дочь Херфёльге держалась непринужденно, в ней редкостным образом сочетались полудетская непосредственность и трезвое отношение к окружающему миру.